Когда тот заикнулся об адресе: «хотя бы зацепка крошечная… хоть направление, где мне искать… Был бы вам так признателен…» – Степан Ашотович внутренне вздыбился и про себя огрызнулся: «Засунь свою признательность знаешь куда! Где тебя раньше-то носило, когда она тут чудом не загнулась?!»
Вслух же мягко повторил:
– Поймите, я не могу вникать в намерения и планы каждого больного. Откуда мне знать, куда ваша… э-э-э… родственница направилась после выписки? Видите, она и фамилию другую назвала, когда очнулась. Значит, пыталась скрыться.
«От тебя скрыться, голубчик, от тебя», – мысленно добавил он.
(Степан Ашотович и сам не подозревал, насколько решительно постаралась его хрупкая пациентка замести следы, полностью отсекая от себя своё происхождение, семью и всю свою прежнюю жизнь. По приезде в Люберцы она «потеряла паспорт», вновь изменив позывные – на сей раз взяв фамилию «Якальны» – Авдеева. Поищите, кто желает, Надежду Авдееву на просторах нашей огромной державы, – сколько там их тысяч, вернее, десятков тысяч наберётся?)
– Я… понимаю, – выдохнул юноша. – Просто надеялся, что, может, в каком-то разговоре она случайно обронила…
– Поймите, у нас областной центр, тысячи больных в год, – решительно перебил Степан Ашотович, стараясь поскорее свернуть разговор, будто себе не доверял: уж слишком явно на костистом опрокинутом лице молодого человека читалось отчаяние, уж как-то совсем безнадёжно сцеплял он руки в замок, зажимая их между колен. Господи, да этот и сам – как из заваленной штольни выполз… А вдруг что-то у них бы выправилось, – подумал мельком, – у двух этих страдальцев? Вдруг вот сейчас из-за меня их навсегда и раскидает друг от друга?
Он не знал никаких подробностей, но – мужская солидарность, что ли? – отчего-то ему стало жаль этого парня с лицом великомученика.
Но вспомнил Надежду, – как обернулась она уже у самой двери, как потребовала: «Поклянитесь!» – и твёрдо повторил:
– Сожалею. И сочувствую… Но ничем не могу помочь.
Глава 4
Робертович
Через три недели после продажи дома она уже сидела в отделе писем и объявлений газеты «Люберецкая правда», умудряясь заниматься кучей текущих дел: просматривать почту, отвечать на неё, принимать объявления, торговаться с рекламодателями, быть на подхвате у корректора и ответ секретаря. А когда спецкор Юлик Рудный, слетав на велосипеде в канаву, сломал правую руку, Надежду вместо него послали брать интервью у известного писателя-детективиста, озарившего своим выступлением культурную жизнь города Люберцы.
Она расшифровала с диктофона и накатала за ночь не только пространное интервью с мэтром отечественного детектива (в котором кумир читающей публики выглядел куда большим интеллектуалом, чем в жизни) – но и привела там же «отзывы читателей», присутствовавших на встрече в городской библиотеке. Материал вышел на двух полосах, и приятно удивлённый автор позвонил Инге Тиграновне: сказал, что это интервью – лучшее у него за последние годы.
Та выписала Надежде Авдеевой премию – копейки, но всё равно приятно; не говоря уж о том, что интервью долго красовалось на доске «Лучшие материалы месяца».
После этого прорыва в настоящую журналистику авторитет Надежды в газете неизмеримо вырос. Учитывая пенсионный возраст ответсекретаря Геннадия Ивановича и грядущие подвижки в штатном расписании газеты, ближайшие месяцы могли бы значительно изменить её судьбу.
* * *
Однако судьбу её изменили не интервью с целой галереей местных деятелей и не красочные отчёты о ярмарках народных промыслов («Что твой Тургенев», – заметила Инга Тиграновна с одобрительной усмешкой), и даже не поступление на вечернее отделение филологического факультета МГУ, – а визит в редакцию одного придурка, лабуха, явившегося наутро после пьянки – дать объявление о своём пропавшем тромбоне.
Он сидел напротив Надежды в закутке приёма посетителей, расслабленно развалившись на специальном стуле – обшарпанном, но очень крепком, с ручками типа таких перилец в инвалидной коляске, – ибо люди приходили разные, в разной степени опьянения и психической устойчивости, редко когда могли сидеть прямо, не сбиваясь на сторону. Кстати, пустое оцинкованное ведро на всякий случай стояло тут же, у Надежды под столом. Бывало, пригождалось.
– Представляш… – говорил тромбонист и крутил головой, словно не веря себе самому или пытаясь сбросить пчелу, запутавшуюся в чубе.
Был он типичным поджарым лабухом, время от времени икал, деликатно извиняясь; Надежде говорил «душа моя»; рассказывая, вытаращивал голубые, в красных прожилках, глаза и порывисто жестикулировал.
– Представляш, оставил его там в гардеробе. Чё с ним таскаться, верно? Выпили-похавали… расслабуха после халтуры. Слуш, я вот думаю: кому на хер сдался тромбон, душа моя?! Это ж не Страдивари.
– Ну почему, – дипломатично отозвалась Надежда. – Инструмент всё-таки…
Лабух ей чем-то был симпатичен, хотя разило от него – через стол – какой-то невероятной сивухой, она даже голову опустила, чтобы защититься от этих неаппетитных волн. Он поминутно приподнимался и вновь валился на стул; выстукивал по столу сложный ритм двумя указательными пальцами, как барабанными палочками; тряс чубом под неслышную мелодию и, не закрывая рта, нёс околесицу.
– Думаю, дам объявление, пообещаю возместить преступление баблом… Сколько посулить, душа моя, – как считаешь?
– Не знаю… – рассеянно отозвалась она. Через три минуты начинался обеденный перерыв, позавтракать она не успела, но прихватила с собой два бутерброда с яйцом и паштетом, а чай и кофе имелись в редакции. Лабуха надо было срочно спроваживать. – Не знаю: рублей триста?
– Пиши: тысячу!
– Ты очумел? – спросила она, поднимая голову.
Он приоткрыл рот, глядя на неё во все глаза.
– Слуш… Ты такая красивая, жуть! Не хочешь поужинать с нами? Мы тут вечером в одном шалмане… ничего такого, чуваки почти все семейные, руки – на голову…
– Нет, – вежливо и кратко ответила Надежда без объяснений, – как отвечала всегда и всем: коллегам-журналистам, посетителям, депутатам горсовета и даже своему участковому врачу, известному книголюбу-любодеву. – Давай-ка писать объявление. У меня перерыв через минуту. Только сумму нормальную обещай, иначе никто не поверит.
– Почему не поверит?
Лабух полез в карманы блескучего приталенного пиджака, в накладные и внутренние, и стал вынимать оттуда деньги: пачками, стопками, в мятых конвертах, просто тугими комками… Надежда молча смотрела на этот иллюзион. Сказала:
– Ну хватит. Пишем: триста рублей. Это очень много для нормального вора. Диктуй – имя, куда и что, хотя… не уверена в успехе мероприятия. А бабки запихивай обратно, не мусори тут.
– Калинин, Сергей Робе́ртович.
– Ро́бертович, – машинально поправила она, выводя его имя.
