Ну-с, а что там тайник преданной кузины Бетти, опустошим его? Вряд ли имеет смысл оставлять эту никому не нужную заначку в музейном экспонате.
Он поддел ногтем когда-то прихваченный им на живульку шов, тот лопнул, и Стах едва успел подхватить выпавшую диссертацию и ворох желтоватых листов. Присев на корточки, стал составлять на полу, прихлопывая и выравнивая, пачку. Диссертация Веры Самойловны была отпечатана на стандартных листах и сброшюрована, а вот другие – те старые листы, её архивная находка, – были размером побольше, бумага на ощупь гладкая и плотная, но вот почерк… Нет, тут надо отпуск брать и в неотложке, и в институте, чтобы сидеть-разбирать мудрёные вихри этого письма… А может, и разбирать ни к чему? Может, когда у него появится крупица свободного времени, эти чернила окончательно и выцветут? В общем – мимо, мимо… В другой какой-нибудь жизни.
Прежде чем добавить старые листы к пачке старухиной диссертации, обернуть всё газетой и перевязать бечёвкой, чтобы не распались в рюкзаке, – он не удержался: отогнул уголок одного листа, зацепился взглядом за: «…неисторжимо… из моей тоскующей груди…» Да: работка. Но – вполне по теме. Вполне по теме нынешнего дня.
Он помедлил ещё, не торопясь отложить удивительно приятный на ощупь, плотно заполненный рукописной вязью лист старой бумаги. Подумал: если мысленно перепрыгивать через все эти яти, еры и прочие завитки и околичности… разобрать кое-что можно. Вновь поднёс к глазам лист, пытаясь разобрать слова в самом верху: «…трупы неаполитанских велитов я распознавал по богато расшитым, великолепным мундирам… ужасный конец отборной конной гвардии Императора… Весь путь от Москвы до Немана – все эти восемьсот вёрст – напоминали поле боя… Кучи тел лежат в сожжённых деревнях. В одной из них, в каком-то доме я видел среди трупов одного ещё живого, раздетого до рубахи… «Сударь, – сказал он, – спасите меня или прикончите, я офицер, как и вы…» Но чем я мог помочь этому несчастному! С ужасным чувством я оставил его там, где ждала его скорая смерть…»
Ага, вот уж и трупы… Интересно… Выходит, это и есть записки того адъютанта-переводчика, венецианца, француза или чёрт его знает кого на самом деле, которые перед смертью вольным слогом пересказывала непобедимая Вера Самойловна. Значит, вот они – спустя лет пятьдесят после того, как она спёрла их из архива, – записки того чувака, кто, вполне возможно, приходится тебе… как бы тебя ни корёжило от этой мысли…
Ну-ну, сказал он себе, что там у него дальше?
«…весьма скоро прочувствовал я насмешку судьбы, пославшей меня в Смоленск с неслыханными сокровищами «для сохранения их во благо Франции»… Уже к концу третьего дня менее всего меня заботило благо Франции, ибо положение моё было безнадёжным: белая кобыла, подаренная мне Son Altesse для осуществления моей задачи, не будучи подкованной – как следует зимою в этих краях, – стала скользить, спотыкаться и наконец рухнула и покатилась, едва не придавив меня собою. Восстав на обледенелом своём пути, с ужасом убедился я, что у бедного животного, моего единственного товарища, сломана нога. Я остался один на дороге, в объятиях холода, обременённый увесистой сумой, набитой сокровищами…
И тогда я впервые подумал: уж лучше бы эта сума оставалась там, где была мною найдена: в полости каминной полки, в изысканной зале великолепного дворца в предместье Москвы, отведённого нам для постоя…»
Медленно, не выпуская из рук тощей стопки листов, Стах опустился на табурет. Здесь было холодно, в прихожке, – хорошо бы на плечи накинуть куртку… Но он уже не думал о холоде, не чувствовал его, продолжая медленно и упорно продираться сквозь завитки и закорючки, за которыми, как водится, вставала судьба.
«…безлюдье и брошенность. В обширнейшем поместье, покинутом хозяевами, бродили только несколько слуг, оставленных присматривать за добром во дворце и в имении. Сюда свозили и складывали, сортируя и пакуя, особый императорский обоз; здесь был лишь специально отобранный груз великолепных ценностей: вызолоченные блюда, редкая мебель, медные и бронзовые, искусной работы вещи, картины великих мастеров (поначалу я даже вздрогнул, узнав в одной – руку земляка моего, Якопо Бассано, а в другой – неподражаемую кисть гениального Тициана! Затем уже перестал удивляться). Здесь собирались драгоценные меха, персидские и венецианские ткани; святые образа, украшенные серебряными пластинами, драгоценные каменья, а также отлитые в плавильных печах золотые слитки – сказочные сокровища русских церквей… И всё это было затем безвозвратно утеряно, раскрадено, загублено – словно сама природа и климат, сами просторы этой неохватной неслыханной страны, дружно поднялись непреодолимою преградой к тому, чтобы великое богатство русской знати и русского духовенства изъято было нашествием чужаков… Народу же, несчастному народу сей страны, ничего не принадлежит и никогда не принадлежало. Рабский с рождения, не разбирающий письма, не читающий книг, и даже со Священным Писанием знакомый лишь в толкованиях какого-нибудь сельского попа, – в любую минуту по прихоти просвещённого господина (с усердием собирающего столь утончённые творения европейских гениев) сей раб может быть оторван от жены и от детей и продан совсем в иные земли… Будучи толмачом на допросах пленных, я слыхивал такие душераз…»
Чёрт подери, а у старого хрыча весьма недурной слог. Неужто за годы жизни в России настолько отточил свой русский? А может, это сын его, Симон-Семён, гениальный картёжник, гроссмейстер тройки-семёрки-туза, прошёлся своей, уже вполне русской, рукой по корявым отцовым высказываниям – так же, как прохаживался по колоде карт?.. Да: недурной слог и вроде сострадательное сердце. Жаль только: ни один лист не следовал за другим по порядку. Они даже не были пронумерованы, и потому сцены этой военно-авантюрной эпопеи, и без того невероятные, в отрыве от становой линии повествования казались просто фантастическими, сочинёнными в бреду.
«…несла меня проклятая судьба, вспоминаю те дни и часы с ясностью необычайной. Император, гвардия и интендантская служба обосновались в Кремле, который охраняли гренадёры и пешие гвардейские стрелки. Дважды в тот день я скакал по поручению Son Altesse к господину Ларибуазьеру, генеральному инспектору пехоты, и к государственному секретарю господину Пьеру Дарю, и пока ехал, любовался великолепными видами этого великого города. Сентябрьское солнце сияло в золотых и серебряных куполах церквей, колокольни высились наподобие минаретов, каменные и деревянные храмы несли на себе отпечаток Востока, зато роскошь садов, дворцов и террас, вполне европейских, поражала живое воображение…
Вместе с тем нечто странное, цепенящее было в пустых улицах и площадях… Я заглядывал в окна домов и… не находил там ни единой живой души. Наши кавалерийские полки мчались по улицам во весь опор, никого не находя. Это был город мёртвых; это был брошенный жителями город…
…Однако уже к вечеру сего дня в нескольких местах столицы занялись пожары. Большой пожар начался в купеческом квартале Китай-городе: там и тут вспыхивали пакгаузы и амбары. Вначале казалось, что возгорания эти – всего лишь следствие небрежения опьяневших от обилия еды и попоек солдат Великой армии… Меж тем бедствие всё ширилось: один за другим занимались дома, огонь кидался в разные стороны, распластывая крылья над крышами, плеща в окна своею вулканической стихией… Пожар распространялся от склада к складу тем паче, что вечером поднялся сильный ветер. И одновременно с пожарами начались грабежи… Пытаясь тушить рвущийся на ветру огонь, солдаты настигали и арестовывали десятки поджигателей с факелами в руках. Это всё были душегубцы и воры, выпущенные из тюрем русскими властями перед тем, как они оставили город. Тушение пожаров оказалось делом труднейшим, почти невозможным ещё и потому, что вместе с войсками русские вывезли из города все пожарные насосы… Так стало очевидным, что спалить прекрасную древнюю столицу задумал сам генерал-губернатор Москвы Ростопчин, который и озаботился осуществить сей бесчеловечный замысел.
