Было что-то в ее голосе, что заставило Уланова нахмуриться.
— О чем это вы? — спросил он.
— О метках. Вы ведь наверняка тоже имеете к ним отношение?
Уланов снова улыбнулся.
— Без сомнений. Даже больше, чем Пашка.
Людмила вскинула брови.
— Сын растет! Жена пишет раз в месяц, сколько прибавил, я прихожу к Хомутову, и мы с ним по линейке отмеряем… Сидим с ним, выпиваем, и так, бывает, сердце защемит…
Людмила все еще не могла поверить.
— Так вы нашли наконец свои вещи? — вмешался Гареев.
— Нет, не нашла.
Она поймала свое отражение в зеркале. Лицо было залито меловой бледностью.
— Спасибо, я не хочу больше ничего искать, — проговорила она и вышла.
Уланов нагнал ее на улице, попытался спросить о чем-то, но она опередила его.
— Он здесь!
— Что такое? — не понял Уланов.
— Павел здесь. Только вы не говорите никому, что я это сказала. Хорошо?
38
— Начнем с самого начала, — предложил Сулеми. — Первый день — вы помните? Президент приветствует народ с трибуны.
Хомутов кивнул.
— Этот жест у меня получается даже лучше, чем у товарища Фархада, — усмехнулся он.
— Лучше не требуется, — парировал Сулеми. — Вы хотели знать, что президент при этом чувствует. Очевидно, что он — отец нации, лидер прогрессивного движения. На нем лежит высочайшая ответственность…
— Прямо как из передовицы, честное слово, — заметил в сердцах Хомутов.
— Что вы имеете в виду?
— Ничего, — буркнул Хомутов. — Мне всегда казалось, что чувства президента должны быть несколько иными.
— Какими же?
— У нас это называют чувством глубокого удовлетворения.
— Не совсем понимаю, — признался Сулеми.
— Это когда все по фигу, на все наплевать, но вслух об этом говорить не принято, да и незачем. Кто там толпится перед трибуной? Людишки, мелкая сволочь, их там тьма-тьмущая. Что ж, сделаем им ручкой, вот так, чтобы они думали, что вождь рад каждому из них, любит и ценит только его.
Сулеми, слушая собеседника, вспомнил, как однажды ехал вместе с Фархадом по хедарским улицам, и президент, задумчиво глядя в окно, неожиданно сказал:
— Ты никогда не задумывался о природе людей, Сулеми? Они словно стадо овец, беспомощное без своего пастуха. Они в нем нуждаются, понимаешь? Им без него не выжить.
Стряхнув воспоминание, Сулеми сказал Хомутову.
— Вряд ли разумно относиться к людям столь высокомерно.
— Это почему же?
— Из людей состоит народ, а народ не может быть унижен.
Хомутов неожиданно рассмеялся. Сулеми вопросительно взглянул на него.
— Вы сейчас со мной полемизируете? — поинтересовался Хомутов. — Или с президентом Фархадом?
— С вами. — Сулеми казался озадаченным.
— Так будьте откровеннее, черт возьми! Я должен знать истинного Фархада, а не того, который прячется под парадным лаком. О народе — ведь верно?
— Иногда у президента случаются подобные высказывания, — с усилием отвечал Сулеми. — Но его можно понять. Он человек исключительных дарований, каких немного на этой земле…
Хомутов поморщился.
— Я хочу сказать, что меня не надо агитировать. Не стоит тратить на это время.
Кто-кто, а Сулеми помнил, что совсем скоро Фархад захочет встретиться со своим вторым «я».
— Хорошо, — отвечал он. — Я согласен с вами.
— Фархад боится людей? — быстро спросил Хомутов.
Сулеми изумленно уставился на него.
— Боится? — повторил вопрос Хомутов.
— У президента есть враги. Но это не его личные враги, а враги революции.
Хомутов кивнул. За то время, что он прожил в Джебрае, он уже привык к тому, что ни один джебраец не скажет неприятную вещь прямо — слова сплетаются в вязь, в которой каждый может увидеть то, что хочет.
— А есть ли в Джебрае некто, кто хоть в незначительной степени мог бы сравниться с президентом?
Сулеми задохнулся праведным гневом.
— Стоп, понял, — поднял руки Хомутов. — Вопрос снимается. Следующий момент. Любит ли президент вспоминать свою офицерскую молодость?
— Нечасто. Но мне кажется, что воспоминания о той поре ему приятны.
— А чему он отдает предпочтение: военным парадам или мирным шествиям?
— Парадам, конечно.
— Почему?
— Не могу сказать.
— А если вдуматься?
— Мне кажется, — проговорил Сулеми после долгой паузы, — президент любит то, что воплощает собой порядок. Геометрически четкие линии, ритм… Однажды он сказал, что демонстрации — это полный хаос, который с трудом поддается упорядочению.
— Действительно, ими не просто управлять.
— Да, вы правы. В марширующих батальонах чувствуется мощь. Это не аморфная толпа.
— И эта мощь повинуется президенту. Что всегда приятно сознавать.
— Да, пожалуй. У президента в минуты, когда перед ним проходят войска, особый взгляд…
— Какой?
Сулеми замялся.
— Какой у него взгляд? — повторил вопрос Хомутов. — Это важно.
— Ну, представьте, что вы приобрели дом. Это ваша давняя мечта, и вот теперь он ваш. Вы приближаетесь к нему впервые с тех пор, как стали его хозяином, останавливаетесь и окидываете одним взглядом…
Сулеми щелкнул пальцами, подыскивая слово, но оно не шло на ум, он повернулся к Хомутову, чтобы тот помог, и натолкнулся на его взгляд — в нем были спокойная гордость и восторг одновременно, это был взгляд полновластного хозяина.
— Это! — пробормотал Сулеми. — Именно это!
Хомутов рассмеялся, сбрасывая маску.
— А к демонстрациям, значит, он относится иначе.
— Очевидно.
— А как именно?
— Трудно сразу сказать. Спокойнее.
— Это как же?
— Не могу дать определения.
— Меньше восторга?
— Пожалуй.
— И гордости, — подсказал Хомутов.
Сулеми мялся.
— Итак, ни восторга, ни гордости, — подытожил Хомутов. — Что остается?
Сулеми вдруг вспомнил, сказал с едва скрываемой усмешкой:
— Остается чувство глубокого удовлетворения.
— Ага! — ухватил суть Хомутов. — Я же говорил, что ему наплевать на толпу!
