— Могу ли я взглянуть?
— Я не совсем понимаю, — изумился посол.
— Взглянуть на женщину, которую убили.
Агафонов отрицательно покачал головой, сдержанно пояснил:
— К сожалению. Тело уже подготовлено к отправке на родину.
Хомутов знал, что это означает: запаянный цинковый гроб. Он склонил голову, чтобы не было видно его лица. Сурков вопросительно взглянул на посла, тот едва заметно кивнул, и Сурков, разом ожив, заторопился:
— Прошу, товарищ Фархад! Я приглашаю вас, как и намечалось, осмотреть госпиталь.
Откуда-то сбоку репортер выстрелил вспышкой, Хомутов зажмурился и двинулся вперед, но и тогда, когда глаза стали видеть, шел словно наощупь, ничего не видя вокруг. Входили в палаты, Сурков представлял больных, говорил о назначении аппаратуры, диагностических приборов, но Хомутов пребывал в трансе.
Очнулся он только вновь оказавшись под открытым небом. Агафонов тряс его руку, прощаясь, но Хомутов ничего ему не сказал, лишь кивнул и направился к машине. Охранник распахнул перед ним дверцу, Хомутов взглянул в темное нутро и вдруг, словно вспомнив что-то, круто повернулся к все еще сопровождающему его Бахиру.
— Поспешили мы начинать мирную жизнь. Надо бы призвать к порядку эту свору на севере.
Бахир бросил руку к козырьку.
Хомутов сел, дверца захлопнулась. Только теперь он уронил голову на руки.
68
Ферапонт по привычке нежился на президентском ложе. Хомутов схватил его за шиворот и швырнул в угол. Кот от подобной бесцеремонности вякнул, но вопль его повис в воздухе без ответа, и он почел за благо убраться с глаз долой.
Хомутов побродил по комнатам, натыкаясь на стулья, и вскоре обнаружил себя в кабинете, стоящим у окна. Он видел, как всегда, площадь перед дворцом, привычные дома и людей на улицах. Город скользил куда-то вниз по пологому скату, обрываясь вдали окраиной, а дальше уже не было ничего — низина, скрытая зарослями, новый склон, поднимающийся, казалось, к подножиям гор, темнеющих на горизонте. Вечером, когда сядет солнце, граница города будет отчетливей — огни Хедара отсекут столицу от обступающей ее тьмы. Это его, Хомутова, город, его страна. Он решил, что все происходящее с ним не имеет особого значения, его насильно окунули в чужую жизнь, заставили играть в нелепую игру, и он ждал одного — когда все закончится и он станет самим собой, прежним. Но теперь все нити, так крепко связывавшие его с прошлым, оборвались, и Хомутов растерянно оглядывался по сторонам, как заблудившийся ребенок. В прошлое его больше не тянуло, там не было ничего — гудящая пустота. Только сейчас он понял, чем была для него Людмила. Господи, надо было и вправду все бросить и уезжать вдвоем в Союз. Но что можно предпринять, если прежней жизни нет, как нет и надежды на то, что все образуется. Как образуется, почему? Его, Хомутова, больше нет, он умер, и об этом всем известно, и только он один противится, не желает в это верить. Но что можно доказать, когда все, буквально все убеждены в обратном?
Он вызвал Хусеми и сказал:
— Подготовить наградные бумаги на погибших русских — Гареева и Хомутова.
Хусеми занес в блокнот, поднял голову, ожидая дальнейших распоряжений. Хомутов не знал, что за награды приняты в Джебрае, и не стал вдаваться в подробности, чтобы в очередной раз не попасть впросак. Он, махнул было рукой, отпуская секретаря, и в ту же секунду взгляд его упал на неснимаемый браслет.
— И еще. Пришлите мне мастерового. Слесаря, медника, — он указал на браслет. — Снять хочу.
Хусеми неслышно вышел.
Хомутов вновь повернулся к окну. Где-то внутри тлело нехорошее возбуждение, и слава Богу, что никто не видел его в эту минуту. Его жизнь менялась. Это началось вовсе не тогда, когда на него пал выбор и он узнал, что станет двойником президента. Именно сейчас, когда он, наконец, осознал, что за шанс ему представился, — он становился существом без прошлого. Он не родился в Советском Союзе в захолустном областном центре, никогда не ходил в детский сад, никогда не гонял мяч на пустыре за велосипедным заводом и на комсомольском собрании не ему выносили выговор за двойки по химии, которую он терпеть не мог. Ничего этого, как и всего, что случилось за сорок прожитых лет, не существовало теперь. Ему позволено было забыть все, сменить оболочку, а с нею — и жизнь. Над ним, Фархадом, президентом страны Джебрай, нет никого, от кого бы он зависел. А если это пока еще не так, то так будет.
Снова вошел Хусеми, сказал:
— Наградные грамоты готовы, товарищ президент.
Хомутов пробежал глазами текст указа: за мужество и героизм орденами Революции наградить граждан СССР Михаила Гареева и Павла Хомутова — посмертно. Рука его слегка дрогнула, когда он ставил подпись под указом, но и только. В эту минуту с прошлым он окончательно распрощался.
Спустя четверть часа в кабинет ввели насмерть перепуганного усача, который и освободил Хомутова от браслета, когда-то надетого на его руку Сулеми. Усач повертел браслет в руке, взглянул на Хомутова вопросительно.
— Оставь его мне, — буркнул Хомутов и потянулся к бумагам, давая понять, что тот может идти.
В принесенной Хусеми папке содержался привычный набор: доклады, отчеты, проекты президентских указов, но теперь Хомутов бумаги просматривал не наспех. Он вчитывался в каждую, стараясь постичь потаенный смысл написанного, и если прежде он лишь создавал видимость того, что они интересуют его, то сейчас интерес этот становился неподдельным. Придвинув к себе чистый лист бумаги, он заносил на него вопросы, делал пометки и через час, когда весь лист был испещрен пометками, нажал на кнопку, вызывая секретаря.
Хусеми вошел мгновенно, словно ожидал вызова у самой двери, замер перед президентским столом. Хомутов озабоченно потер щеку, распорядился:
— Записывай!
Хусеми словно из воздуха извлек свой блокнот, обратил внимательное лицо к президенту.
— Относительно запасов продовольствия. Пусть министр завтра же подаст развернутые предложения, надо срочно что-то предпринимать, — начал перечислять Хомутов. — Так. Бумага из министерства образования. Отказать. Что это еще за предмет — жизнь и деятельность президента страны, отца народа, товарища Фархада? Или им время девать некуда?
Хусеми в удивлении переломил бровь, но лишь слегка, так что со стороны этого не было заметно, и послушно продолжал вносить замечания президента в блокнот.
— С проектами указов я полностью согласен, но у меня возник вопрос. Согласованы ли тексты с соответствующими министерствами?
— Да, но они готовились с исключительной тщательностью и весьма продолжительное время, — сказал Хусеми осторожно.
Он не понимал президента. Всегда считалось, что товарищ Фархад лучше знает, что хорошо для джебрайского народа, а что — нет, и не сам ли он месяц назад распорядился эти указы подготовить? Что означают его слова? Что указы плохи?
