— Завтра выходной день, как вы намерены провести свободный день?
Шеварднадзе реагировал мгновенно:
— Какие у вас предложения?
Впервые в истории отношений двух стран министры стали бывать другу друга дома, встречаться семьями. Это не исключало споров, обид и взаимного недовольства. Но изменился сам характер отношений — не желание обмануть потенциального врага, а намерение найти разумный компромисс.
Когда Шеварднадзе с Шульцем подписывали документ по Афганистану, возникла серьезная проблема. Шеварднадзе настаивал на том, что Советский Союз, хоть и выводит войска, будет оказывать помощь Кабулу. Щульц не соглашался с такой позицией, попросил объявить перерыв, чтобы поговорить с экспертами. Помощники спросили Шеварднадзе:
— Что будем делать, если американцы не согласятся?
Шеварднадзе ни секунды не сомневался:
— Уезжаем, и до свидания.
Появился Шульц, сказал, что он очень сожалеет, но принять советское условие не может. Шеварднадзе поблагодарил и откланялся. А в самолете сказал:
— У меня такое чувство, что, пока долетим до Москвы, американцы согласятся.
И точно. Тут же отправились в Женеву, там подписали соглашение и вывели войска из Афганистана.
Первые поездки за границу были для министра не слишком приятными. В аэропорту или возле посольства его повсюду встречали пикеты: афганцы требовали вывести войска из Афганистана, прибалты — вернуть свободу их странам, евреи — разрешить советским евреям эмигрировать в Израиль.
Оказавшись в Вашингтоне, Шеварднадзе вдруг вышел из здания посольства, подошел к демонстрантам и сказал:
— Я понимаю, есть проблема. Выделите три-четыре человека, пойдемте поговорим.
Посольские смотрели на министра с изумлением, настолько это казалось диким и непривычным.
— Мидовец был приучен к другому, — рассказывал Сергей Тарасенко. — Приезжает в министерство американский посланник с каким-то делом. Я его встречаю и провожаю после переговоров. Прощаясь, он вдруг говорит: «Ах, я забыл передать важный документ» — и сует мне бумагу. А это список отказников, людей, которым отказано в выезде за границу. За них американцы хлопочут, но в советские времена с ними просто не разговаривали на эти темы и никакие списки не принимали, чтобы не давать повода для продолжения разговора. И если по неопытности берешь этот список, то рискуешь быть уволенным. Руки надо было за спину прятать и ни в коем случае не брать опасный документ.
А когда на первой встрече Шульц осторожно завел разговор об отказниках, Шеварднадзе ему укоризненно сказал:
— Что же вы права человека ставите на третье место? Давайте каждую встречу начинать с обсуждения прав человека.
Шульц просто не верил своим ушам. А Шеварднадзе спокойно принимал списки отказников. Пустых обещаний не давал, но под каждую встречу с американцами выбивал из КГБ разрешения отпустить очередную группу. А ведь не выпускали по самым дурацким причинам — в основном чтобы статистику не портить. Скажем, директор института говорил: «Из моего института никто не уедет». Или местный партийный босс брал на себя обязательство: «У меня в области желающих уехать нет». И никто всерьез не принимал международные обязательства обеспечить человеку право свободно покидать страну и возвращаться домой. Это было характерно для советской системы: с большой помпой подписать любое международное соглашение, но пальцем не пошевелить для того, чтобы в соответствии с ним изменить внутреннее законодательство.
Министр обратился к подчиненным с предложением: давайте вместе думать над новой концепцией внешней политики. В посольства были отправлены телеграммы: ждем свежих идей. И многие очень быстро откликнулись, вспоминает посол Владимир Петрович Ступишин. МИД начал борьбу с другими ведомствами за приведение законодательства в соответствие с Заключительным актом, подписанным в Хельсинки.
Шеварднадзе первым из отечественных министров иностранных дел решил, что дипломаты обязаны правдиво рассказывать стране о том, что происходит в мире. Он также полагал, что МИД должен привлекать в страну все хорошее, что есть в мире, использовать мировой опыт.
Лучший друг — в тюрьме
Пока новый министр ездил по миру, встречался с президентами и главами правительств, утверждая новый стиль советской дипломатии, в Грузии разворачивались события, которые могли сломать его карьеру.
Горбачев для порядка спросил у Шеварднадзе, кого он рекомендует на пост первого секретаря ЦК в своей родной республике. Шеварднадзе назвал Тенгиза Николаевича Ментешашвили, который работал у него вторым секретарем в ЦК комсомола, потом первым секретарем Тбилисского горкома, а последние годы — в Москве секретарем Президиума Верховного Совета СССР. Но Горбачев поставил во главе республики более молодого секретаря ЦК Компартии Грузии по сельскому хозяйству Джумбера Ильича Патиашвили. Наверное, это была ошибка. Другой человек на этом посту, возможно, уберег бы республику от губительных катаклизмов…
Патиашвили, выпускник Грузинского сельскохозяйственного института, тоже был выдвиженцем Шеварднадзе. На одиннадцать лет моложе Эдуарда Амвросиевича, но прошел по тем же ступенькам комсомольско-партийной карьеры: возглавлял республиканский комсомол, стал первым секретарем Горийского райкома партии — на родине Сталина. В 1974 году Шеварднадзе сделал его секретарем ЦК Компартии Грузии.
Первым делом Патиашвили избавился от другого секретаря ЦК — Солико Евтихиевича Хабеишвили. Они давно конфликтовали, но в присутствии Шеварднадзе Патиашвили молчал. С отъездом Эдуарда Амвросиевича ситуация в Тбилиси изменилась. Один бывший первый секретарь райкома, обвиненный в получении взяток, дал показания против Хабеишвили.
В том же июле 1985 года, когда Шеварднадзе осваивался в министерском кабинете, в Тбилиси собрали бюро ЦК Компартии Грузии и сняли Хабеишвили с работы, назначили заместителем председателя республиканского комитета по газификации.
Солико Хабеишвили прилетел в Москву, позвонил Шеварднадзе, попросил помощи. Они были не просто сослуживцами, но и близкими друзьями. Солико не сомневался, что Эдуард Амвросиевич спасет его. Но Шеварднадзе даже не захотел встречаться, ответил по телефону, что очень занят. Потом, когда на Хабеишвили в Грузии завели уголовное дело, он понял, что ему грозит арест, и вновь стал умолять Шеварднадзе о встрече — на сей раз через помощника министра. Тот доложил Эдуарду Амвросиевичу о просьбе Солико. От себя добавил, что надо помочь, иначе человек попадет в большую беду. Шеварднадзе промолчал, просто ничего не ответил.
Потом он говорил, что не имел права вмешиваться — это дело прокуратуры и суда. Но в реальности все было иначе. Шеварднадзе понимал, что «дело Хабеишвили» косвенно направлено против него. Все знали, что они друзья. Если он вмешается, попросит Горбачева заняться этим делом, то тем самым подтвердит свою причастность. Недоброжелатели скажут: почему он вмешивается? Хочет спасти невинного человека или пытается закрыть дело, потому что сам запачкался? Встречаться с Солико он не захотел, понимая, что его охранники из 9-го управления КГБ доложат о встрече своему начальству на Лубянке. А госбезопасность и занималась делом Хабеишвили. С аппаратной точки зрения Шеварднадзе поступил правильно, с человеческой — отвратительно. Он спас себя, бросив друга в беде. И он это понимал.
