Улыбка погасла.
– Боюсь, мсье Дюма, он не способен даже порадоваться. Браммель находится в лечебнице. Апоплексический удар, второй за два года. Джордж никого не узнает. Сейчас он – гость страны призраков. Из-за этого мы и переехали в Гавр. Здесь хорошие врачи.
– «Чудак, не бросающий друзей в беде!» – кивнул Дюма. – Браммель не ошибся в вас, мсье Бейтс. Держитесь! Таким, как вы, помогает Бог.
Расставшись с говорливым мэтром, Бейтс направился по узким улочкам вечернего Гавра к морю, в портовую слободку. Театр арендовал здание в древнем квартале Святого Франциска, в сердце города, зато его владелец обходился более скромным жилищем. Потому и не решился пригласить Александра Дюма в гости. Бедность – худшая рекомендация. Эту мудрость Бейтс осознал еще в детстве, среди грязных лачуг Теддингтона.
В родной поселок он так и не решился заглянуть. Для семьи, как и для английского Закона, Чарльз Бейтс по-прежнему был грабителем и убийцей. Посещать мать-Британию пришлось в осточертевшей личине дядюшки Бенджамена. Что поделаешь, сэр-р-р? Д-дверь, судейские совсем озверели!
Не приехать Бейтс не мог – в Ричмонде, в графстве Суррей, хоронили Эдмунда Кина. Великий актер упал без чувств прямо на сцене, играя Отелло. Едва успел произнести знаменитое: «Здесь путь мой кончен, здесь его предел». Приходская церковь, сиплые голоса певчих; дождь бьет в тусклые витражи…
«Здесь путь мой кончен…»
Никем не узнан, Бейтс помог прикрепить скромную бронзовую табличку к церковной стене. В памяти вновь и вновь всплывали слова, когда-то сказанные Кином: «Не копируйте, Чарли. Играйте, черт возьми! И станете актером, обещаю!» Долгие годы рыжий прохвост вспоминал их с грустной усмешкой. Актером? Смешно сказать… А ведь мог бы!
– …Залив слезами сцену,
Он общий слух рассек бы грозной речью,
В безумье вверг бы грешных, чистых – в ужас,
Незнающих – в смятенье и сразил бы
Бессилием и уши, и глаза.
Он едва не остался в Москве – Малый театр желал продлить контракт с обаятельным «злодеем». Но Эминент был очень плох. А в далеком французском Кале ждал, едва оправясь от первого удара, Джордж Браммель.
Странное дело, но именно Первый Денди, славившийся своей абсолютной непрактичностью, здорово им помог. Выручило и Время – над Британией дули ветры перемен. Старый король умер, его преемник, не слишком уютно чувствуя себя на престоле, дал отмашку на проведение парламентской реформы. В Палате общин верховодили суровые и решительные виги. Палата лордов, последний оплот и защитник традиций, поклялась скорее умереть, чем одобрить «крушение основ». Однако, к собственному удивлению, проголосовала «за».
Лорд Джон Рассел в смущении разводил руками. Принимать поздравления он отказывался. Ох, уж это лордское непостоянство!
Кое-что изменилось непосредственно для Браммеля. После смерти Георга IV, его личного врага, новый монарх назначил знаменитого эмигранта – «короля Кале»! – британским консулом. Жалованье положил пустяковое, но это было лучше, чем ничего. Официальный статус позволял решать многие проблемы. Благодаря консулу Бейтс и Ури нашли работу в одном из местных отелей, где останавливались английские туристы. Швейцарец вначале здорово смущался, опасаясь своим видом отпугнуть клиентов. Первый Денди помог и в этом – набросал эскиз сюртука, подобрал галстук, лично сходил вместе с Ури к портному. Скромный великан стал неузнаваем. От него уже не шарахались, напротив, уважительно снимали шляпы, именуя «notre beau oncle Uri».
[87]
Выслушав горячую благодарность, Браммель церемонно раскланялся. Но все хорошее кончается. Новый апоплексический удар нокаутировал Первого Денди, уложив в больницу. Почти одновременно пришла весть о смерти Кина.
После похорон Бейтс заехал в Лондон. Долго бродил по городу. Из газеты он узнал о самоубийстве виконта Артура Фрамлингена, пойманного в клубе на воровстве серебряных ложек. «Скормил бы я всем коршунам небес труп негодяя; хищник и подлец! Блудливый, вероломный, злой подлец! О, мщенье!» Отомстить не удалось, но это не огорчило Бейтса. Прошлое сгорело дотла, надо думать о будущем. В «Собачьей канаве», отвечая на вопрос, что поделывает «славный парень Чарли Бейтс», он, не задумываясь, сообщил, что его племянник-эмигрант собирается открыть театр. Где? Во Франции, в Гавре. Там полным-полно соотечественников, особенно весной и летом. Сборы обеспечены.
Как будет называться театр?
«Эдмунд Кин».
Дверь в рыбацкую хибарку была открыта. Чарльз Бейтс знал причину – внутри горел камин, настоящий английский камин. Огонь не гасили даже в теплую погоду. На уголь уходила немалая часть их скромного бюджета. Иначе нельзя – одному из постояльцев требовался живой огонь.
– Это я, Ури! – он бросил шляпу на стол. – Разве сегодня не твоя смена?
– Мы поменялись, – швейцарец оторвал взгляд от толстого медицинского журнала. – Мы хотели узнать, как прошла репетиция. Мы очень волновались.
Ури с осени работал в больнице – той самой, где лежал Браммель. Числился санитаром, однако не первый месяц помогал дежурным врачам. Это давало дополнительный приработок. «Лекаришки» вначале отнеслись к странноватому великану с недоверием, но быстро убедились в его сообразительности. Главным же было то, что Франц Шассер очень хорошо относился к пациентам. Врачи им сочувствовали, он же – любил и болел их болью.
«Учитесь, коллега! – твердили медики. – Сдадите экзамен на фельдшера…»
Мечтой Ури было открыть где-нибудь в Южной Германии грязелечебницу – современную, оборудованную по последнему слову науки. Швейцарец хотел помогать больным без помощи стальной пилки.
Общения с хирургами он избегал.
– Как наш? – спросил Бейтс, садясь. – По-прежнему?
Ури грустно кивнул, указав в сторону камина.
Черные угли, красный огонь.
Седой, как лунь, древний старик не отрывал глаз от затейливых переливов пламени. Наконец он усмехнулся и взял свинцовый карандаш. Лист бумаги был заранее пристроен на деревянном пюпитре. Несмотря на огонь, по мнению старика, в углу царила темнота. Поэтому над камином всегда горела масляная лампа.
Кивнув с удовлетворением, старик начал писать. Он занимался этим весь день, отвлекаясь лишь на самое необходимое. Тарелка каши, чашка чая. И – живой огонь. Когда камин гас, старик начинал волноваться. Плакал, прятался под одеяло; скулил, как испуганный щенок. Газеты он читал каждый день. Разговаривал редко, чаще всего – невпопад. На вопросы не отвечал. На теплом халате носил орден – маленький белый крестик.
Золотая корона, узорный синий бант.
Из написанного им можно было составить толстую книгу. Но никто не мог разобрать ни единого слова. Незнакомыми были даже буквы – не латиница, не кириллица, даже не расшифрованные Шампольоном египетские иероглифы. Случалось, старик рисовал, но его эскизы были столь же непонятны, как и фразы.
