Собеседник швейцарца, московский врач, на свою беду, понимал по-немецки. С чем и попал в оборот.
– Поэтому мы рискнем возразить вам, майн герр! Поездка в Южную Италию не поможет герру Эминенту. Ему следует прописать нечто более действенное…
Доктора привел сам Ури. Всю ночь великан не спал, ворочался под старым армяком, утром мрачно бродил по квартире, затем взмахнул могучей ручищей, словно хотел прибить кого-то, – и убрел искать «лекаришку».
Кажется, результатом он остался не слишком доволен.
– Из малыша получился бы прекрасный врач, – тихо заметил Чарльз Бейтс. – Он понимает… Нет! – он чувствует, когда человеку больно. Откуда парень нахватался всей этой медицины? Неужели у своего Франкенштейна?
– Прощайте, майн герр, – донеслось из-за двери. – Главное, что переломов и мозговой горячки нет. Вы нас очень обнадежили. Да-да, все предписания будут выполнены. Мы лично проследим. Сейчас же идем в аптеку.
– Может, и впрямь съездим в Италию? – без особой уверенности предложил актер. – Жаль, денег мало. Я постараюсь что-нибудь придумать…
Эминент не стал спорить. Теплая Италия, холодная Москва…
Его хворь не вылечишь переменой климата.
Первый раз за много лет барон фон Книгге не знал, что делать. Вначале он растерялся, затем растерянность сменилась страхом и наконец – равнодушием. Ури напрасно волновался: у него не было переломов. Ушибы, полученные по время схватки у гроба, не слишком досаждали.
Но что-то все-таки сломалось.
– Я видел сон, – бросил он, по-прежнему не открывая глаз. – Мы гуляем с вами, Чарльз, у пруда, любуемся закатом. Всё как вчера, но на мне почему-то белый мундир – прусский, старого покроя. И орден, как полагается. Мы говорим о постановках Шекспира, вы, как обычно, возражаете… Вдруг я чувствую боль. Орден исчез, вместо него – сквозная рана. Кровь запеклась, плоть почернела, и я понимаю, что ухожу. Выливаюсь сквозь эту рану, как вода из дырявого кувшина. Смотрю вокруг – мы не в Москве, а в Ганновере, на старом кладбище…
Продолжать он не решился. Бейтс тоже молчал, кусая губы. О бродяге, лежащем на ганноверском погосте, актер не догадывался. «И слава богу!» – решил Эминент. Чарльз и так считает его некромантом. Что бы он сказал, узнав правду?
Рана на месте ордена… Эминент стиснул зубы, еле сдерживая стон. Не в этом ли ответ? Сила, годы питавшая его, выплеснулась, ушла в пустоту, водопадом рухнула в пропасть. Остались жалкие крохи – так шлют деньги бедному родственнику, мало заботясь его делами.
Проклятый мертвец!
Следовало не раскисать, впустую тратя драгоценные дни, а срочно ехать в Ганновер. Искать подходящее тело – здоровое, полное жизненной энергии. Найти, провести летаргирование; уложить в могилу. Или не искать. Бейтс и Ури – подходят оба. Чарльз, конечно, лучше. Умничать вздумал, актеришка? Характер показывать?
Сам тебя выкопал – сам и закопаю!
Эминент подивился собственной кровожадности – и внезапно понял, что это конец. Малышу Ури незачем стараться. Он, Адольф фон Книгге, уже никого не убьет. Странно, еще недавно он с завидной регулярностью навещал могилу в Ганновере. Очень нравилось читать надпись на собственном надгробии. Это ли не торжество над Костлявой?
Завидуй, Калиостро, в своем гнилом гробу!
Волна давней гордости отступила, ушла в песок, сменившись иным чувством – стыдом. Есть такой стыд, который горше смерти.
– Вы читали «Фауста»?
– Разумеется. Всякий образованный человек следит за публикациями такого титана, как Гете. Жаль, что нам с вами доступен лишь фрагмент.
Табличка из бронзы, привинченная к надгробной плите, букетик увядших левкоев. Плачущий юноша, не успевший на похороны своего кумира.
– Андерс Сандэ Эрстед, к вашим услугам. С кем имею честь?
– Живейшие и лучшие мечты
В нас гибнут средь житейской суеты…
– Андерс Сандэ Эрстед! В последний раз я называю тебя по имени. Отныне ты для меня – не ученик, не друг и даже не соперник. Ты – враг, которому я объявляю войну. У тебя нет больше прав, кроме одного – права умереть…
Думать об Эрстеде было мукой. Эминент вдруг представил, что слышит эту историю от кого-то другого… Нет, не он нынешний, возомнивший себя всемогущим, – Филон, молодой алюмбрад, не побоявшийся бросить вызов целой Европе. Тогда он еще умел ценить друзей. Что бы он сделал с самим собою, поднявшим руку на ученика?
Бессилие открыло дверь боли. Почерневшая плоть вокруг раны-невидимки сжалась, легла на сердце могильной плитой.
– Вам плохо, Эминент? Д-дверь, где этот Ури с его лекарствами? Эминент, не молчите, прошу вас! Чем я могу помочь?
Стало только хуже. Чарльз Бейтс, которого он в мыслях закопал на ганноверском кладбище, дежурит возле его постели. Не бросил, не сбежал. А ведь это ты, фон Книгге, моралист и учитель жизни, сделал парня убийцей!
– Знаете, чем больна баронесса, Чарльз?
Тот растерялся, но Эминент и не ждал ответа.
– Вы не любите ее, зовете вампиром. Она, конечно, не упырь из модных романов… Но тем, кто с нею близок, глупо завидовать. Когда-то я выручил ее. И теперь она умирает, потому что я больше не в силах подкармливать ее с ладони. Я знаю симптомы. Она не может общаться с людьми, каждый разговор – хуже казни; у нее идет горлом кровь. А я не волшебник, Чарльз. Да, я искренне старался помочь – вам, Ури, Бригиде. Человечеству. Как мог, как считал нужным. А теперь… Какой бы требовательной ни была моя любовь, она слабей времени. Мое же время подходит к концу.
Бейтс хотел что-то возразить, но передумал.
– Я как-то говорил вам, Чарльз: пусть нас судят по делам. Очень надеюсь, что сделанное – сделано не зря. А кровь… Я хотел обойтись каплей, чтобы остановить реку. Иногда даже в ущерб делу. Вспомните! – я пожалел Огюста Шевалье. Просто пожалел, хотя этот мальчишка – не из числа друзей.
– Пожалели? – Во взгляде Бейтса блеснуло изумление. – Вы ли это, патрон? Не пора ли вам на Сицилию? Любоваться морем, мечтать о мировой гармонии?
Эминент пропустил издевку мимо ушей. Да, актер перестал его бояться. Из «патрона» он, сильный, не знающий жалости, превратился для Бейтса в больного старика.
Пусть!
Стало легче. Нет, сегодняшнему Эминенту есть что сказать вчерашнему Филону, если призрак явится из Прошлого – требовать ответа. За Будущее надо бороться. Меньше крови, больше счастья… Но без крови не обойтись. Помнишь, Филон? Ты разгромил орден алюмбрадов, желая предотвратить всеевропейскую резню. Кое-кто погиб, но тысячи уцелели. Потом ты помог свергнуть Робеспьера, а ведь это тоже кровь, тоже смерть. Но косой нож гильотины, убив тирана, спас остальных. Люди выжили, увидели Грядущее.
Все это не зря!
Вспомнились мечты – давние, юношеские! – о Прекрасном Новом мире, который им, неравнодушным людям Века Просвещения, предстоит выстроить. О, они уже любовались его контурами, его смутным силуэтом! Прекрасные города, прекрасные люди, голубое небо, незаходящее солнце… А потом ему показали иное. Бурая жижа, затопившая мир, – и Лабиринт в ее сердцевине. Мудрый-мудрый, совершенный-совершенный. Люди – слизь, человечество – океан грязи. В первый раз, прозрев такое, Эминент просто не поверил. Чувства могли обмануть, видения – исказиться. Когда же он понял, что ошибки нет, то вспомнил далекий июньский день 1794 года…
