Повернув голову, Эрстед увидел застрявший в дереве осколок металла.
– Бомбомет, курва! Ложись! Сейчас опять выпалят!
«Перелет, – с запозданием дошло до полковника. – Засаду устроили слишком близко…» Он едва успел последовать совету князя. В зарослях полыхнуло во второй раз. Прежде чем вжаться лицом в мокрую горечь листьев, Эрстед успел засечь место, откуда стреляли. Волмонтович уже бежал туда через лог, на ходу доставая пистолет.
Взрыв!
По спине забарабанили комья земли. Осколки с чмоканьем впивались в сырую кору. Где-то неподалеку с треском повалилось дерево. Взводя курок ружья, Эрстед разглядел за кустами, там, откуда летели бомбы, две темные фигуры. «Газовый заряд» почти не давал дыма. Целиться было легко.
Отдача мощно толкнула полковника в плечо.
– …пан Варшавский!
Единого взгляда хватило пану Кракову. Что ж он, мертвецов не видал? Вместо лица – кровавое месиво. Белеют осколки кости. Нет больше пана Варшавского.
«…и фурт-фурт ладував…»
Пан Краков развернулся к бомбомету. Через лог к нему, быстрей кровного жеребца, несся человек. Без шапки, шинель нараспашку; вместо глаз – две черных дыры. Пан Краков хотел перекреститься – жаль, времени не осталось. Что ж, у артиллеристов – свои молитвы. Он плавно повел стволом, ловя бегуна в прицел. Славную штуку учудил старичок Гамулецкий, знатно палит…
Ладонь легла на рычаг перезарядки.
Чернодырый торопыга, не останавливаясь, вскинул руку. Похоже, его пистоль был сработан той же сволочью Гамулецким, черт бы побрал штукаря. Три выстрела хлестнули подряд, сливаясь в залп. Удар, звон – одна из пуль угодила в бомбомет.
– Курвин сын!
В плечо пану Кракову с размаху вонзился каленый штырь. Обжег, швырнул прочь от «клятой химеры». Рукав сразу набух темной кровью. Выругавшись, метельщик шагнул назад к бомбомету. Ничего, старая метла чисто метет. И левой рукой управимся, холера… Крякнув, он вернул тяжеленное оружие на сошку, зажал приклад под мышкой, вздрагивая от боли. Рычаг не давался, выскальзывал из мокрых пальцев.
А быстроногий гаденыш уже змеей вился меж стволами орешника.
Нет, не успеть.
Бросив дурную махину, пан Краков рванул из-за пояса пистоль. Но пальцы чернодырого – Матка Боска! так то ж окуляры… – клещами сомкнулись на запястье. Силен был пан Краков, подковы гнул играючи. А тут – не сдюжил, застонал. Хрустнули косточки по-цыплячьи. Кувыркнулся пистоль наземь. Взорвалась бомба, да не там, где следует, а в точности между бровями горемычного пана Кракова. Это его змей пекельный, недолго думая, лбом в переносье звезданул.
Как и окуляры-то уцелели?
– На могиле трава
Второй год проросла,
А он всэ щэ стояв
И фурт-фурт ладував…
Ветки над головой качаются. За ветками – хмарь серая, мутная. Фурт-фурт, шепчет ветер в желтой траве. На земле ты еще, пан Краков. Не к сатане в дупу катишься. Ну, раз жив – вставай. Хватит разлеживаться. Вон пистоль валяется. Манит. А вот и курвин сын – бледный, как упырь измогильный. Не добил меня, собака? Живым взять надумал? Пожалел?
Ой, зря.
Я тебя жалеть не стану.
Ноги вы мои, ноги! Зачем отнялись? И руки – плетьми. Лежишь ты, пан Краков, как та колода. Глазом левым косишь – то на чернодырого, то на пистоль заветный. Близок локоть, да черта с два. А упырь махину на сошку водрузил, рычаг дергает. Что ж ты творишь, лайдак в окулярах? Решил чужое дело закончить?
Дружка своего в ад отправить?
6
Привстав на одно колено, Эрстед спешно перезаряжал ружье. Сюрпризы не заставили себя долго ждать. Он едва успел забить в ствол пыж, как сбоку громыхнул выстрел. В лицо брызнули ошметки мокрой коры. По краю лога к полковнику спешили ближние номера – господа столичные естествоиспытатели в сопровождении вооруженных слуг. Последним бежал ассистент фон Ранцев. На миг задержавшись, он вскинул к плечу английскую двустволку, взял прицел…
В лещине полыхнуло. Упасть или укрыться полковник не успел. Но этого и не потребовалось. Фон Ранцев, так и не спустив курка, превратился в огненный шар. Сейчас, играя со смертью, Эрстед получил прекрасную возможность увидеть в действии «божью кару», которую готовили для российского императора. Взрыв разнес жертву в клочья, оставив на земле обгорелое пятно.
Остальных расшвыряло в стороны.
Двойной грохот лишил полковника слуха. Глухой, как пень, борясь с тошнотой, Эрстед с трудом повернул голову – и увидел, как в лещине встает жаркий факел. Там, в жирном, клокочущем огне, что-то билось в судорогах, пытаясь спорить с пламенем.
– Казимир!
Не помня себя, забыв об наемных убийцах, Эрстед со всех ног кинулся через лог. Он не видел, как нырнули в лес и исчезли в чаще двое уцелевших поляков. Не видел егерей Хворостова, бегущих к нему, генерала, ковыляющего следом, – ничего, кроме костра, разожженного за кустами.
И того, что жило в костре.
– Казимир!!!
В руках горящий князь держал развороченные останки бомбомета. С силой размахнувшись, он отправил проклятое оружие в полет – в самую гущу бурелома. Что-то каркнул; должно быть, выругался, да горло не сдюжило. И боком повалился в черную траву.
Пушечным ядром Эрстед проломился сквозь кусты, не обращая внимания на ветки, хлещущие по лицу. На ходу скинул макинтош, набросил на князя, сбивая пламя. Упал на колени, обжигая ладони, стал хлестать подлые, лезущие наружу язычки огня. Смрад паленого бил в ноздри, въедался в кожу.
«Пуля! Пуля повредила клапан… пробой искры…»
Медленно, с усилием, Волмонтович повернул к нему страшное, обугленное лицо. Из-под правой ключицы князя, глубоко войдя в тело, торчал обломок рычага.
– Взорвался… кур-р-рва…
Князь надсадно закашлялся, содрогаясь.
– Больно… очень…
Зацепившись дужкой за ухо, болтались окуляры – невредимые, словно заговоренные.
* * *
Раненых и убитых увезли.
Лес замер. Умолкли птицы. Затаилось зверье по норам-ухоронкам. Стих ветер. Лист, задержавшийся на ветке, и тот не шелохнется. Ни шороха, ни звука.
Когда лопнула тишина?
Был лес, стало отражение в пруду. Запустил кто-то камень наугад, пошли круги по воде. Раскрылась трещина, выпуская стаю. Гиены? Да что вы! Спросите натуралиста, знатока африканской саванны, – любой скажет, что нет таких гиен. А вожак стаи – этот уж точно не имел права на существование.
Тут и к натуралисту не ходи.
Выл ину-гами в изувеченном лесу. Задрав к небу морду, творил панихиду. Тоска вплеталась в гарь и страх. Плыла над землей. Над рекой, до самого моря. От Тамбовской губернии до далекого, сказочного острова Утина. Мертвый пес оплакивал погибших.
