В чем же сущность наблюдаемого кризиса? Почему вдруг после значительного социального прогресса 1960-х мы видим на Западе (и, тем более, у себя дома) возрождение каких-то диких рыночных и даже дорыночных отношений и практик? Современный отечественный философ-марксист А. В. Готнога считает, что ныне в мире в условиях кризиса капитализма формируется новый сервисно-рентный способ производства, характеризуемый утратой работниками личной свободы, расширением сферы услуг и связанных с ней трудоемких видов деятельности, распространением скрытой отработочной ренты на основе бюрократического произвола, превращением капиталистов в паразитирующий на обществе замкнутый класс-сословие рантье, дискриминацией молодежи, женщин, этнических и социальных меньшинств [30, 204–220]. На наш взгляд, следует говорить скорее о непомерном разрастании сервисно-рентного уклада, что (и тут мы полностью согласны с А. В. Готногой) свидетельствует о глубоком кризисе капитализма. Сам А. В. Готнога отмечает: «Распространение рентных механизмов в современной экономике, следовательно, говорит о том, что капитализм вступил в завершающую стадию своего существования, в стадию упадка. С точки зрения диалектики в стадии упадка проявляются формы производственных отношений, соответствующие более низкой, чем капитализм, ступени исторического развития» [30, 204].
Но кризис – это не только упадок, но и возможность возникновения принципиально новых драйверов развития. Очень интересную позицию занимают здесь Р. Хардт и А. Негри. С одной стороны, они пишут: «Традиционные виды труда, такие как фабричная работа и даже, еще в большей мере, ремесло обеспечивали стабильную занятость и квалификацию, способствовавшие самосовершенствованию работников, что позволяло им гордиться своим последовательным, на протяжении всей жизни, профессиональным ростом при устойчивых социальных связях, выстроенных вокруг работы. Переход в организации труда от фордизма к постфордизму, при росте числа занятых в сфере услуг и “гибких”, “мобильных”, нестабильных типах занятости, разрушил традиционные рабочие формы вместе с теми образами жизни, которые они порождали» [129, 237]. Но, с другой стороны, те же авторы отмечают: «Нет необходимости особо говорить о том, что коллективная жизнь, присущая процессу нематериального производства, еще не означает, будто мы уже пришли к свободному и демократичному обществу. Как мы писали выше, сегодня эксплуатация непосредственно сказывается на поступках людей, поскольку общее контролируется капиталом. Однако уже можно утверждать, что широкое распространение в нашем мире коллективной деятельности и ее исключительное экономическое значение для социума создают условия, делающие возможной стратегию формирования демократии, основанной на свободном самовыражении и жизни в сообществе» [129, 251]. Конечно, возможное еще не означает действительное. Для реализации возможности, на наш взгляд, необходимо объединение в антикапиталистическом движении всех групп трудящихся, занятых и в материальном, и в нематериальном производстве, и в сфере услуг.
Таким образом, именно формирование «общества потребления» или «общества двух третей» было высшей точкой развития капиталистического способа производства, его золотым веком Октавиана Августа. Ныне зенит пройден и идеал разрушается. Но каким убогим был этот идеал! Он породил чудовищное неравенство в миросистеме, коммерциализацию культуры, господство мещанства, антисоциальный группизм, воинствующий национализм. И сейчас развитие этих проблем все более дестабилизирует мир, что особенно наглядно проявляется в социально-политической сфере как на микроуровне отдельных коллективов и поселений, так и на уровне миросистемы в целом. Всеобщая ориентация на рост потребления, особенно заметная в странах ядра и полупериферии (в условиях, когда на окраинах миросистемы миллионы людей по-прежнему умирают с голоду), дестабилизирует и политику, и рынок труда, и социальную сферу, и экологию, и образование, и культуру. И даже в сфере экономики рост потребительских настроений грозит серьезными последствиями из-за истощения основных ресурсов, разрастания экологической катастрофы или превращения экономической конкуренции в военное противостояние. Одновременно, однако, создаются новые системы социальных отношений, могущие в условиях ликвидации господства капиталистической олигархии и обобществления основных средств производства стать основой для перехода к новому способу производства.
Суммируя изложенное выше, можно сказать, что современное общество в сфере политики характеризуется усилением позиций транснационального (преимущественно рентного) капитала по отношению к государству и рабочему движению, ростом индивидуализма и политической апатии, связанным с распадом прежних социальных связей и нестабильностью рынка труда, возрастанием роли прямого насилия на межгосударственном уровне (особенно в отношениях между странами ядра миросистемы и остальным миром), активизацией радикальных (в том числе националистических) движений в качестве реакции на общую апатию в условиях кризиса и распада традиционных (в том числе государственных) связей. Все это свидетельствует о вхождении современного капитализма в нисходящую фазу развития. Здесь оценки ситуации в марксистской и постмодернистской литературе более-менее совпадают. В целом, думается, можно говорить о взаимовлиянии и даже взаимопроникновении идей марксизма и постмодернизма в оценке настоящего (но не прошлого, которое постмодернисты часто склонны идеализировать). Тот же Зигмунд Бауман часто выглядит большим марксистом, чем, например, Славой Жижек. При этом постмодернистские авторы больше внимания уделяют проблемам индивидуализации и кризиса социокультурных институтов.
Чем отличается современный марксизм, так это более оптимистичным взглядом на будущее, при котором в кризисе настоящего, несмотря на его негативные последствия для всей политической сферы, видится шанс для перехода к новому способу производства, на дорожном указателе к которому, кажется, можно написать: «Право на труд для каждого есть первичное условие свободного развития всех». И у подобного оптимизма есть свои исторические основания: утверждение нового способа производства начинается не тогда, когда он превзойдет по эффективности старый, а когда старая система заходит в исторический тупик и перестает нормально функционировать. Та же средневековая Италия догнала по уровню производительности труда античную рабовладельческую Римскую империю не раньше, чем к эпохе Возрождения. Победа капитализма в Нидерландах произошла еще до крушения абсолютистской мироимперии Габсбургов и в немалой степени в дальнейшем способствовала этому крушению. При этом особое значение приобретает наличие у общества социально признаваемых альтернативных программ действия в ситуации краха, первичной разработкой которых и занимается неудовлетворенная настоящим часть интеллигенции во времена «политического штиля».
Глава 2. Отчуждение труда, мещанство, политическая нестабильность и социальный протест
Как уже отмечалось, одной из главных характеристик современного мира стала нестабильность, в том числе нестабильность политическая. Важнейшим условием роста нестабильности стало всеобщее распространение мещанской ментальности. Европейская философская мысль (за исключением представителей утилитаризма, позитивизма и прагматизма, больше распространенных в США) до недавнего времени была весьма отрицательно настроена по отношению к мещанству, хотя в европейской культуре этот тип в последние полтора столетия был весьма распространен, уважаем, насаждаем и поддерживаем государством. «Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех», – с горечью говорит Заратустра у Ф. Ницше [95, 292]. Еще более отрицательным выступает образ мещанина в отечественной литературе. Достаточно вспомнить критику гегельянства (весьма несправедливую) у В. Г. Белинского и Л. Шестова, образы Ионыча у А. П. Чехова или глупого пингвина в «Буревестнике» А. М. Горького. Интересно также, что особенно актуальной в России критика мещанства становится на рубеже XIX–XX веков, когда в российском обществе явно обозначилось наличие относительно зажиточной верхушки бюрократизированной интеллигенции.
