При этом капитализм изначально паразитировал на гендерном неравенстве, как и на любых других. Так, еще на заре промышленной революции в Англии в базовой отрасли этой революции, в текстильной промышленности, снизить стоимость рабочей силы и сломить сопротивление организованного по цехам и гильдиям предпролетариата промышленникам удалось во многом именно за счет использования при первоначальной механизации производства крайне дешевого труда женщин и детей [81, 353]. Позднее, однако, вместе с ростом уровня жизни, механизации и требований к интенсивности труда в наиболее развитых и богатых странах Запада женщины вновь оказались вытеснены в сферу домашнего производства. Так, в США к 1890 году лишь 2 % замужних женщин работали вне дома [67, 187]. Но в ХХ веке новая волна механизации, автоматизации и рационализации опять позволила капиталу привлечь значительные массы женщин в производство и в растущую сферу услуг, где их более дешевая рабочая сила стала составлять серьезную конкуренцию мужской. В тех же США, как отмечает Л. Ю. Бондаренко, в 1900 году 20 % женщин работали вне дома, а в 1987 году – 55 %. В 1990 году 2/3 всех замужних американок работали. Изменилась и ситуация среди женщин с маленькими детьми. К концу 1980-х работали вне дома 3/4 замужних женщин с детьми школьного возраста. Но мало того, работали вне дома и более половины замужних женщин с детьми до года [37, 122]. Последнее, думается, происходило не от хорошей жизни.
По мнению А. В. Готноги, гендерное неравенство в современном обществе сохраняется и даже имеет тенденцию к усилению: «Дискриминация по половому признаку – явление, которое, несмотря на либеральную риторику, так и не было изжито капитализмом на восходящей ветви эволюции и стадии зрелости. Более того, к социальным ролям и видам деятельности, традиционно считавшимся “женскими”, в буржуазном обществе добавились многие другие, по мере того как капитал вынуждал мужчин избавляться от низкооплачиваемых профессий в пользу высокооплачиваемых или высокодоходных занятий. Вместе с тем женщина выступает основным субъектом экономической активности в таких областях, лежащих за пределами собственно капиталистического производства, как домашнее хозяйство и так называемая “неформальная экономика”» [30, 218].
В отечественной социально-гуманитарной мысли гендерная проблематика становится привычной в период поздней перестройки на рубеже 1980–1990-х годов. Первоначально в условиях идеологического разгула антисоветизма и антикоммунизма феминистская публицистика по данной проблематике тоже в значительной степени была антисоветской. Так, С. Г. Айвазова в статье «Идейные истоки женского движения в России» (1991 год) писала: «Женские трудовые бригады, стахановское движение, первые трактористки, героини-ткачихи, строительницы Комсомольска-на-Амуре. И все, по разнарядке, в президиумах собраний и съездов. Это атрибуты широковещательной компании по решению женского вопроса, вопроса “труда и быта” советской женщины. Наконец, в 1936 г. сталинская Конституция СССР торжественно провозгласила, что этот вопрос решен – выполнена задача огромной исторической важности и на деле обеспечено подлинное равноправие женщины. С тех пор это утверждение прочно вошло во все постановления, официальные речи, научные труды и школьные учебники. Правда, эмансипированная таким нехитрым путем женщина не знала, куда ей деться от двойной нагрузки – на работе и дома, от забот о хлебе насущном, от страха за брошенных дома детей» [37, 30]. В постсоветское время ее антисоветская риторика усиливается, она уже пишет, что женщину освободили от самой свободы, подчинив тоталитарному государству [37, 53].
Е. Б. Груздева, Л. Ржаницына и З. А. Хоткина в статье «Женщина на рынке труда» (1992 год) отмечали, что из 10 человек, обратившихся в 1991 году на биржу труда в Советском и Черемушкинском районах Москвы, 8 оказались женщинами. При этом «лишними» оказались в первую очередь работницы умственного труда с высоким образовательным цензом: инженеры-технологи, экономисты, механики, техники, программисты. 85–90 % безработных женщин имели среднее специальное или высшее образование [37, 283–284]. Но вместо проблемы глобальной и губительной для страны деиндустриализации данные авторы склонны искать причины безработицы в жизни самих женщин, которые зачастую ранее занимались нетворческим, рутинным трудом [37, 284]. Более того, с точки зрения данных социологов виновным оказывался весь советский строй: «Три поколения советских людей привыкли ожидать, что государство “должно” решать многие из тех проблем, которые в условиях рынка и конкуренции каждый человек решает сам и считает это не только своей обязанностью, но и привилегией, поскольку это позволяет ему чувствовать себя не объектом социальной политики государства, а активным субъектом изменений, происходящих в обществе» [37, 289]. Кто направил этих дам в социологи? Почему они считали, например, торговлю на рынке (где оказались многие бывшие женщины-инженеры) более творческой, чем работа инженера или программиста? И почему они сами в таком случае не отправились на рынок?
Отечественным феминисткам подыгрывали зарубежные, сосредоточившиеся на более глобальных вопросах критики марксизма и коммунизма. Так, американский политолог Т. Е. Осипович в статье 1993 года, посвященной феминизму А. Коллонтай, писала: «По-видимому, представить себе, что в определенных условиях домашний труд и воспитание детей могут стать источником радости и приятным досугом, социалисты того времени не могли. Явно преувеличивают они рациональность и привлекательность общественной сферы обслуживания. Но более всего ошибаются в своем взгляде на человека и на его способность оценить и принять идеологию коммунизма» [37, 35].
Постепенно, однако, под влиянием жестоких реалий 1990-х происходило отрезвление. Так, Н. И. Абубикирова в статье «Что такое “гендер”?» (1996 год) пишет: «Если сравнить советский кинематограф 50-х годов с сегодняшним, можно ясно увидеть смену построения оценки образа женщины. Политическая установка на привлечение женщин к социальной активности в то время вела к созданию на экране образов героинь, которые не только строили свою жизнь сами, но и оказывали влияние на общество, т. е. женщин самостоятельных. Героиня сегодняшнего дня – чаще всего красивая игрушка с длинными ногами в качестве положительного образа или дешевая проститутка в качестве образа отрицательного» [37, 86].
Л. Ю. Бондаренко, статью которой «Мир, в котором мы живем» (1997 год) мы уже цитировали, развенчивает миф о невовлеченности американских женщин в общественное производство, указывая на то, что к 1987 году 55 % женщин США работали вне дома [37, 122]. Конечно, в советском обществе уровень вовлечения был выше, к середине 1980-х здесь 92 % женщин трудоспособного возраста работали или учились [37, 122]. Но вряд ли стоит рассматривать это как недостаток. Массовое привлечение советских женщин к общественному труду было вызвано не только потребностью в дешевой рабочей силе, но и стремлением предоставить каждому гражданину СССР рабочее место даже в ущерб средней индивидуальной производительности труда. Проблема избавления граждан от безработицы оценивалась в СССР не только экономически, но и экзистенциально.
В постсоветской России, по мнению Л. Ю. Бондаренко, женская безработица резко возросла, а гендерное неравенство усилилось: «Экономический кризис и крушение прежней системы способствовали возрождению старых патриархальных взглядов, росту ностальгии по традиционным женским ролям, в том числе и среди самих женщин, уставших от “эмансипации” прежних периодов и от двойной нагрузки. Усиление в нашем обществе идеологии “женского естественного предназначения” можно объяснить несколькими причинами: поиском средств для решения проблемы безработицы и стабильности в обществе; реакцией на крушение прежней системы, когда частная сфера стала рассматриваться в качестве идеальной альтернативы тоталитаризму; ростом национализма, способствующим возрождению традиционных патриархальных ценностей; слабостью женского движения в России, его непопулярностью по сравнению с Америкой» [37, 123]. Одна из основательниц гендерной истории в России Л. П. Репина справедливо замечала: «…гендерные модели “конструируются” обществом, предписываются институтами социального контроля и культурными традициями. Но одновременно гендерная принадлежность оказывается встроенной в структуру всех общественных институтов, и воспроизводство гендерного сознания на уровне индивида поддерживает, таким образом, сложившуюся систему господства и подчинения, а также разделение труда по гендерному признаку» [104, 13]. К этому следовало бы добавить, что при глобальных трансформациях в обществе влияние новых экономических структур на гендерное сознание значительно сильнее, чем обратное.
