Думается, более широкий доступ к высшему, пусть и не всегда качественному образованию, а также большая полифункциональность и практичность американской интеллигенции способствовали ослаблению отчуждения в этой среде. Как и в случае с ремесленниками, не профессия-призвание, а вариативность возможностей помогала активно включаться в процесс создания нового общества. Но никакой прогресс не дается даром. Интеллигенция США приняла весьма малое участие в фундаментальной научной революции XIX века, занимаясь в основном техническими вопросами. Не было создано здесь и учений, легших в основу новой парадигмы социальных наук (марксизм, неокантианство, фрейдизм и др.). В этих сферах США были импортерами. Зато именно здесь возникает система тейлоризма, ставшая организационной основой для перехода к новому бюрократизированному, «одухотворенному» (по терминологии В. Зомбарта) капитализму. Таким образом, рассмотрев проблему отчуждения труда применительно к США XIX века, мы можем сказать, что развитие форм отчуждения для интеллектуальных работников по найму прямо зависит от господствующих форм отчуждения в обществе в целом.
Оппонентом А. Грамши по вопросу о сохранении квазисословности интеллигенции среди его современников можно считать немецкого социолога К. Манхейма, писавшего в начале 1930-х годов: «Такая группа, как интеллигенция, теряет себя лишь в том случае, если отказывается от самосознания и от способности действовать своим особым, только ей присущим образом» [82, 158]. Главным качеством интеллигенции, влияющим на ее политическое поведение, К. Манхейм считает критичность мышления: «Приобретенные интеллигентом знания делают его потенциально более лабильным. Он легче изменяет свою точку зрения, ибо способен сопоставить несколько противоречивых подходов к одному и тому же предмету. Иногда эта склонность может противоречить классовым интересам данной личности. Способность схватывать различные стороны одной и той же проблемы и легкость, с какой эта личность принимает иные оценки ситуации, позволяют ей чувствовать себя непринужденно в широкой атмосфере поляризированного общества. Однако это делает ее менее надежным союзником по сравнению с теми, чьи позиции основаны на более ограниченном выборе из всего многообразного спектра явлений, в котором предстает перед ними действительность» [82, 105].
Мы, однако, хорошо знаем, чем закончилась для немецкой интеллигенции 1930-х попытка играть свою особую роль в политике. Можно обратиться и к более непосредственному опыту перестройки, закончившейся грандиозным крахом нашей отечественной интеллигенции в 1990-е годы. Как пишет С. Г. Кара-Мурза: «Прорабы перестройки первым делом старались растравить сословное чувство в самой интеллигенции – “возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!” Выражением осознанного отделения от “массы” и странного рецидива этого сословного сознания в среде “рабоче-крестьянской интеллигенции” стал поток пошлых похвал в ее адрес, который заполнил страницы и эфир во время перестройки» [65, 150]. Результаты нам хорошо известны. Советская интеллигенция окончательно перестала быть квазисословием, основная ее масса превратилась в интеллектуальных наемных работников, находящихся под жестким контролем корпоративной и государственной бюрократии, немалая часть маргинализировалась.
В советской философии проблема отчуждения весьма подробно рассматривалась Э. В. Ильенковым. Философа, правда, больше интересовало не само отчуждение, а поиск путей его преодоления, которое заключается не в проповедуемом идеалистами самоусовершенствовании (в отчужденном обществе это лишь путь приспособления к обществу), а в активном изменении социальных структур, порождающих это отчуждение [49, 253]. Что касается интеллигенции, то ее отчуждение, по мнению Э. В. Ильенкова, К. Маркс рассматривал через критику понятия абсолютного духа, который у Маркса выступает «…как результат, как следствие определенных, исторически конкретных взаимоотношений между лицами умственного и физического труда, из разделения труда, из факта реального “отчуждения” науки, то есть мышления в его высших потенциях, от основной массы индивидов, составляющих большинство человеческого общества» [49, 250]. При этом, согласно Э. В. Ильенкову: «Мера власти “отчуждения” над людьми всегда обратно пропорциональна их естественно-научной и социальной грамотности, а еще точнее – умению их действовать в согласии с разумом, то бишь с объективной истиной, с объективной природой вещей, выраженной в разуме» [49, 292]. Таким образом, именно разумная деятельность – путь к преодолению отчуждения.
Казалось бы, исходя из подобных посылок, надо заключить, что интеллигенция должна быть подвержена влиянию отчуждения в наименьшей степени. Но мы на собственном опыте знаем, что это далеко не так. Важнейшим фактором отчуждения интеллектуальных слоев становится сциентизм, который, по определению Э. В. Ильенкова, есть «…принципиально обесчеловеченная “научность”, наука, сознательно противопоставившая себя всем “поэтическо-беллетристическим” (а на самом деле – всем гуманистическим) идеалам и ценностям» [49, 342]. Противоположным сциентистскому мышлению является мышление диалектическое, основанное на выделении потребностей социальных групп: «Потребность как прообраз идеи всегда выступает в виде напряженного противоречия. Противоречия между людьми, между классами людей, между способами их деятельности, между методами изменения природы, между формами технологии и т. д. и т. п. А в конце концов – и между взглядами, теориями, понятиями. Зажатый в тиски противоречия, ум человека ищет выхода. Идея – это и есть “придуманный”, “увиденный” (то есть найденный пока лишь в сознании) возможный выход за пределы сложившейся противоречивой ситуации – за рамки существующего положения вещей и выражающих его понятий» [49, 344]. Пренебрежение такой диалектикой – это и есть сциентизм [49, 344].
Именно обоснование антисциентистской диалектики выступало в качестве главной цели работы боровшегося против мещанства «богоискателей» В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм»: «Из того, что вы живете и хозяйничаете, рожаете детей и производите продукты, обмениваете их, складывается объективно необходимая цепь событий, цепь развития, независимая от вашего общественного сознания, не охватываемая им полностью никогда. Самая высшая задача человечества – охватить эту объективную логику хозяйственной эволюции (эволюции общественного бытия) в общих и основных чертах с тем, чтобы возможно более отчетливо, ясно, критически приспособить к ней свое общественное сознание и сознание передовых классов всех капиталистических стран» [75, 345].
Ныне, однако, провозглашенный как отказ от идеологии отказ от марксизма привел буквально к разгулу сциентизма. Классический пример современного отечественного сциентизма на грани аутизма приводит С. Г. Кара-Мурза: «Недавно на совещании преподавателей обществоведения зав. кафедрой политологии объясняла, какие полезные курсы читаются студентам – “их учат, как надо жить в гражданском обществе”. Ее спросили: зачем же учат именно этому, если у нас как раз гражданского общества нет? Почему не учат тому, что реально существует? Она удивилась вопросу, хотя и признала, что да, далеко нам до гражданского общества» [65, 170].
Следует отметить, что сциентизм наносит серьезный ущерб не только процессу познания, но и личности самого ученого. Это понимал еще сделавший в молодости блестящую карьеру в классической филологии Ф. Ницше, писавший в 1880 году: «Наиболее серьезным и основательным ученым грозит опасность видеть, как цель их жизни постепенно мельчает, и чувствовать, как во вторую половину их жизни сами они становятся все угрюмее и неуживчивее» [95, 214–215]. Причина, согласно Ф. Ницше, заключается во все большей специализации деятельности ученого, стремящегося к максимальной точности: «Его юношеские планы разбиваются у него на глазах; от них остаются кое-какие узлы и узелки, и ученый теперь находит отраду в том, чтобы применять свои силы к распутыванию их. И тут-то, в разгаре этой полезной неустанной деятельности, внезапно овладевает им, этим стареющим человеком, глубокое уныние, нечто вроде угрызений совести» [95, 215]. Видимо, именно это уныние имел в виду М. Вебер, когда говорил студентам, что наука – не путь к счастью [24, 718]. Следует отметить, что сроки жизни за последние 100 лет увеличились, так что возможности дойти до состояния уныния и нечистой совести тоже возросли. А проблема сциентизма осталась. Вот что, например, писал по этому поводу в 1973 году К. Лоренц: «Существует серьезная опасность, что специалист, которого конкуренция коллег вынуждает ко все более детальному и более специальному знанию, будет все меньше и меньше ориентироваться в других отраслях знания, пока наконец не утратит всякое суждение о том, каково значение и роль его собственной области в рамках большей системы отсчета, сверхличного общего знания человечества, составляющего достояние его культуры» [78, 273].
