С чем же связано современное усиление сциентизма? В связи с всеобщностью данного явления напрашивается ответ: с социальной структурой, порождающей отчуждение (проявляющееся и в организации труда, и в системах образования и воспитания, и в научной деятельности), вытекающей в конечном счете из отношений собственности, то есть из способа производства. Как писал Э. В. Ильенков: «…Каждая система разделения общественного труда всегда и создает, и формирует соответствующую своим нуждам систему воспитания, систему образования, которая производит в общем и целом именно таких людей, какие нужны данному обществу, и именно в таких пропорциях, какие устанавливаются в ходе совокупного производства» [49, 41]. Это приговор? На наш взгляд, отнюдь нет. Как далее пишет тот же Э. В. Ильенков: «Но когда, рано или поздно, система общественного производства приходит в состояние кризиса, чреватого крушением данного общественного строя – назревает революционная ситуация, то это обязательно выражается также и в остром разладе между системой воспитания и жизнью» [49, 41].
Зададимся вопросом: когда, каким образом и почему сциентизм стал важнейшей характеристикой социально-гуманитарной интеллигенции? Безусловно, сциентизм здесь присутствовал всегда. Но его усиление (когда оно становится вполне очевидным для любого рационального наблюдения) есть явное свидетельство нарастания кризисных тенденций как в социально-гуманитарной сфере, так и в самом обществе, лишающемся возможности рационально реагировать на возникающие кризисные явления. В ядре капиталистической миросистемы, в США, одним из первых в послевоенный период эту тенденцию к сциентизации социальных наук обнаружил известный социолог Ч. Р. Миллс, отмечавший в своей работе «Социологическое воображение» (1959 год) «трогательное желание социологов… избавиться от обсуждения коренных проблем современного общества» [91, 21]. Причины этого Ч. Р. Миллс видел в укреплении господства государственной, корпоративной и военной бюрократии: «…Многим наука представляется не столько творчеством и познанием мира, сколько гигантской машиной, управляемой экономистами и военными, приводимой в действие механиками, которые не только не воплощают науку как особый этос и способ постижения мира, но и не считают ее таковой» [91, 26]. Сходную оценку современной ему французской социологии давал уже в 1976 году П. Бурдье, связывая сложившуюся в науке ситуацию со стремлением социологов игнорировать существование классовой борьбы: «Ложная наука, предназначенная для производства и поддержания ложного сознания, – официальная социология (венцом творения которой сегодня является политология) должна демонстрировать объективность и “этическую нейтральность” (то есть нейтралитет в борьбе между классами, существование которых она, впрочем, отрицает) и создавать полную видимость окончательного разрыва с доминирующим классом и его идеологическими требованиями, умножая внешние знаки научности. Таким образом, с “эмпирической” стороны имеет место парад технологий, а со стороны “теории” – риторика “нео” (также расцветающая в художественном поле)» [16, 505].
В современной ему американской социологии Ч. Р. Миллс выделял два основных направления: Высокую теорию (воплощением которой для него была теория Т. Парсонса) и абстрактный эмпиризм. Что касается первой, то, согласно Миллсу, в основе Высокой теории лежит в первую очередь идея легитимации существующей власти при игнорировании тех конфликтных отношений, которые этой легитимации противоречат [91, 47–48]. Как отмечает американский социолог, «власть имущие пытаются оправдать свое господство над институтами, представляя его якобы необходимым следствием широко распространенных верований в моральные символы, священные эмблемы и юридические формулы» [91, 48–49]. По мнению самого Ч. Р. Миллса, надо сначала изучать сами процессы легитимации существующего порядка в различных слоях общества, а уж потом пытаться выделить какие-то «общие ценности» [91, 51]. Вообще, когда в современном обществе говорят об общих ценностях, то обычно имеют в виду ценности либеральные, то есть буржуазные, но именно их всеобщность и всепригодность весьма проблематичны.
В рамках же абстрактного эмпиризма «…круг доступных рассмотрению проблем и сама их постановка жестко ограничиваются “Научным методом”» [91, 72]. При этом сама «научность» исследования определяется «научной» бюрократией: «Отличительной, хотя, может быть, и не самой важной особенностью этой школы является созданный ею административный аппарат, который рекрутирует и обучает для себя определенные типы работников умственного труда» [91, 70]. Научная ценность исследований прямо зависит от рассматриваемых в них проблем. Но в силу дороговизны самих эмпирических исследований их проблематика находится в прямой зависимости от интересов тех, кто платит [91, 80]. Именно в рамках данного направления, по мнению Ч. Р. Миллса, ученый в наибольшей степени превращается в «производителя научной продукции», который является одновременно и интеллектуалом, и простым исполнителем [91, 76].
Результатом господства абстрактного эмпиризма, согласно Ч. Р. Миллсу, становится мелкотемье социальных исследований. Эта стратегия, по его мнению, неверна в принципе: «Проблематика социальных исследований формулируется обычно в терминах теоретических моделей конкретно-исторических социальных структур. Если мы полагаем подобную проблематику реальной, то глупо начинать подробный анализ мелкомасштабных проблем до тех пор, пока мы не будем иметь надежные основания полагать, что, независимо от того, какие будут получены результаты, они позволят сделать полезные умозаключения для решения или прояснения проблем структурной значимости» [91, 82]. На выбор проблем, согласно Ч. Р. Миллсу, влияет и то, что большинство американских обществоведов – либералы: «Как и следует ожидать, они больше всего боятся какой бы то ни было страстной убежденности» [91, 96]. Отсюда же проистекает методологический плюрализм (всячески поощряемый современной системой гуманитарного образования, начиная со школы) при исследовании причинных связей: «Фактически идея о том, что причины социальных событий неизбежно многочисленны, фрагментарны и по отдельности ничтожны, легко укладывается в то, что можно назвать либеральным практицизмом» [91, 03]. Для современного отечественного преподавателя истории или обществознания ориентация на подобный «научный» плюрализм при подготовке учеников к ЕГЭ становится практически обязательной. Ныне это называют воспитанием толерантности.
Помимо либерального практицизма, согласно Ч. Р. Миллсу, формируется и антилиберальный практицизм топ-менеджеров, обслуживающий интересы правящей государственной, корпоративной и военной элиты [91, 111–113]. Этому благоприятствует сама сциентистская методика социальных исследований: «Формализм используемых дорогостоящих методик делает их особенно пригодными для предоставления именно такой информации, в которой нуждаются те, кто способен и хочет за нее платить. В центре внимания новых исследований находятся частные проблемы, решение которых позволяет прояснить возможные варианты практического, то есть финансового или управленческого, действия» [91, 121]. Таким образом, на передний план выходят те исследования, которые повышают управляемость общества со стороны элиты вне зависимости от социальной направленности и результатов этого повышения.
Социальные причины усиления бюрократического формализма в обществоведении, согласно Ч. Р. Миллсу, следует искать в искусственном отчуждении обществоведов от оппозиционных сил и движений: «Большинство обществоведов имеют мало контактов с оппозиционными секторами общества или не имеют их вовсе; нет левой прессы, с которой средний преподаватель мог бы вступать на протяжении своей карьеры в интеллектуально взаимообогащающие отношения. Нет такого движения, которое бы давало если не работу, то поддерживало бы престиж политических интеллектуалов; и академическое сообщество почти не имеет корней в рабочих кругах» [91, 118]. В современной России, надо заметить, ситуация не лучше.
