Какая патологическая тишь! Даже и не скажешь, что совсем рядом, в знаменитом северо-луцком художественном музее, только что разыгралась очередная вариация на тему «Как украсть миллион?».
«Как украсть миллион?» «Афера Томаса Крауна»? «Западня»? Да все они просто дети по сравнению со мной!»
Строго говоря, эти смотрительницы, божии одуванчики, сами виноваты, что дали ей возможность увести Серебрякову у них из-под носа. Известно ведь умным людям: о вкусах не спорят. А они поспорили. И вот вам результат!
Соня шла по улочке, чуть ли не пританцовывая от восторга, и не обратила внимания на темно-зеленую «Тойоту», которая осторожно вывернулась из-за угла, а потом на самой малой скорости потащилась за ней следом.
Из дневника З.С., Харьков, 1920 год
Началось безумное время, началось безумное беспокойство оттого, что я не имела никаких вестей от Бори, который был в своих служебных поездках, а страна кипела, горела страшным огнем, как тот костер, о котором писал Ибн-Фадлан: «И тут принялся огонь за дрова, потом за корабль, потом за палатку, и вождя, и за девушку, и за все, что в ней находилось, подул большой, ужасающий ветер, и усилилось пламя…»
Наконец пришла весть, что Боря в Москве, куда прибыл со своих изысканий на Самарской железной дороге. Бросить работу и приехать к нам он не мог, я истосковалась до полусмерти, ничего даже рисовать не могла, и хлопоты о детях тоже не могли меня отвлечь от тоски нашей разлуки.
Жить в Нескучном стало отчаянно и одиноко, никаких известий, никакой связи с миром. Между большими городами хотя бы ходили поезда, и мы с мамой решили переехать в Харьков.
Перебрались, как я уже вспоминала, среди зимы, устроились в трех комнатах в чужой квартире, так что переходить к «удобствам» и на кухню приходилось через хозяйскую гостиную. Морозы стояли адские, а комнаты оказались такие, что, сколько печи ни топи, все тепло улетало в трубу.
И вот приехала одна женщина из Москвы и передала весть от Бори, что он зовет меня к себе. В феврале минувшего года я поехала к нему, пожила месяц, а когда собралась возвращаться к детям и маме, он решил отправиться со мной, чтобы с ребятишками повидаться. Пожил с нами немного… а надо уже уезжать! Ему до болезненности не хотелось расставаться с нами, стал хлопотать, чтобы получить здесь место… Он прихварывал — невроз сердца. Запасся докторскими свидетельствами, что надо сменить климат, отправился со всем этим в Москву, чтобы сдать кому-нибудь там свою работу, но так изнервничался, так ему не хотелось нас покидать, что, доехав до Белгорода, он не выдержал и вернулся обратно в воинском поезде, где, как известно, самая зараза сыпного тифа.
Никто не ждал беды, я была так счастлива обнять его, никак мы не могли нацеловаться, словно на всю оставшуюся жизнь хотелось набраться поцелуев и ласк…
Спустя около двух недель, а точнее — через двенадцать дней Боречка мой захворал тифом и на пятый день умер от паралича сердца. Это было ужасно… Агония продолжалась пять минут: вот только что он говорил с нами, и не думал никто, что через миг его не станет. Страшно вспоминать, что это было: рыдания детей, мама почти без сознания, а у меня даже слез почти не было, только пыталась до него докричаться, дозваться его, поцелуями разбудить, но потом в голове словно бы голос чей-то прозвучал: «Против смерти не встанешь!» — и вспомнила я берег реки и попытки оживить утопленницу…
Если бы я могла умереть в то мгновение! Если бы могла броситься в его могилу, как та девушка из воспоминаний арабского путешественника, которая взошла на погребальный костер своего возлюбленного господина! Я не осталась бы с Борей и после смерти, понимаю, ведь это самоубийство, грех, мне была бы прямая дорога в ад, а ему в рай, но я хотя бы успела крикнуть ему, как я его обожаю…
* * *
Город Горький Ане сразу понравился, несмотря на свое идиотское название. Видимо, тот, кто придумал так переименовать Нижний Новгород, отличался патологической ненавистью к русским людям. Сама Волга против Амура смотрелась тоже не больно-то, но, в общем, ничего, приятная река. Полки в магазинах были так же пусты, как и по всей стране, однако Диме полагался приличный паек, как всем работавшим в «ящиках», и на этот счет Ане беспокоиться не следовало.
Впрочем, беспокоиться некогда было! Устроиться на новом месте, отыскать молочную кухню, научиться обращаться с газовой колонкой… Квартиры в Горьком почти все были с колонками, что сперва показалось Ане дичайшей дичью, и только на следующее лето, когда весь город повально был отключен на несколько месяцев от горячей воды, она смогла оценить великое удобство своего нового жилья. Но это было еще далеко впереди, а в тот первый день Аня, если честно, сбилась с ног.
У Сони вдруг расстроился животик. Лидочка поела и лежала тихо, лишь изредка тихонько похныкивая, а эта орала как резаная. То ли молоко с молочной кухне ей не понравилось, то ли начали проявляться некие свойства материнской натуры — Бог ее разберет. Больше всего Аня боялась, что это надсадный крик заразит Лидочку. Но любимая дочка вела себя на диво тихо, словно решила подчеркнуть разницу между собой и сестричкой.
У Ани уже звенело в ушах от Сонькиных воплей. Тогда она взяла девчонку на руки и принялась быстро-быстро ходить по комнате, встряхивая малышку и громко распевая, стараясь заглушить надоевший крик:
— Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
И «Яблочко» — песню держали в зубах.
Ах, песенку эту доныне хранит
Трава молодая, степной малахит.
Сонька на миг замолкла. Аня недоверчиво вгляделась в ее красное, сморщенное личико: неужели повезло усыпить капризулю?! Нет, рано радовалась: маленький ротишко раззявился, и Аня закричала с новой силой:
— Но песню иную о дальней земле
Возил мой приятель с собою в седле.
Он пел, озирая родные края:
— Гренада, Гренада, Гренада моя.
Сонька ничего не ответила на вопрос, откуда у парня испанская грусть. Однако утихомирилась и внимательно выслушала, как «Яблочко» — песню играл эскадрон смычками страданий на скрипках времен», и только скорбно кряхтела, внимая, как «пробитое тело наземь сползло, товарищ впервые оставил седло». Бездушие отряда, который не заметил потери бойца, повергло ее в гробовое молчание, но стоило Ане с облегчением сообщить:
— С тех пор не слыхали родные края
«Гренада, Гренада, Гренада моя», –
как Соня запачкала новую пеленку и снова завопила. Часа два Аня металась, без передышки распевая «Гренаду», потому что она действовала на малышку совершенно завораживающе. Исполнив песню раз сорок, Аня наконец начала сбиваться, и все чаще ее осиплый голос перекрывался Сонькиным ором. Появившийся уже в восьмом часу Дима сначала восхитился силою дочкиных легких, однако весьма скоро начал морщиться. Тем более что у Ани не было времени приготовить ужин… Вдобавок Лидочка именно в это время сочла, что хватит Соньке получать все родительское внимание, и тоже завопила басом… Аня с ужасом вспомнила, что, возясь с Соней, начисто забыла не только об ужине для взрослых — это еще полбеды, — но и об ужине для малышек. Она не сходила в молочную кухню, а припасы уже кончились, и чем накормить сестер на ночь, совершенно не представляла.
