Однако знание того, что белые женщины низкого происхождения имели хорошие шансы выгодно выйти замуж на Востоке, действовало в качестве мощного стимула для многих предприимчивых девиц из рабочей среды, побуждая их попытаться туда попасть, порой даже переодетыми в матросов или в другую мужскую одежду. Это был именно тот тип отчаянно смелых, но нежелательных женщин — эмигранток, которых имел в виду генерал-губернатор Жак Спекс, когда писал Heeren XVII с якорной стоянки Даунса неделю спустя после того, как покинул Тексел: «Все команды в порядке и добром здравии, и нам хватает всего, кроме множества честных девиц и домохозяек вместо того огромного количества грязных проституток и уличных шлюх, которых мы обнаружили — помоги нам господи! — на всех судах. Их так много, и это так ужасно, что мне стыдно что-нибудь добавить к этому». Позднее директора строго ограничили количество женщин, которым разрешалось отправиться в Батавию, и де Графф уверяет нас, что если бы они этого не сделали, то на кораблях было бы больше женщин, чем мужчин. Разумеется, это явное преувеличение, но похоже на то, что, образно говоря, на борт отходящих «индийцев» попадало — или пыталось попасть — значительно больше женщин из Голландии, чем их португальских, английских и французских сестер. И неудивительно, что женщин на борту голландских восточных «индийцев» было принято считать «чертовой помехой» или же непреодолимым соблазном.
Нехватка добропорядочных женщин в качестве жен солдат, торговцев, чиновников и поселенцев в Нидерландской Бразилии также послужила причиной того, что эфемерная колония «Новая Голландия» в Пернамбуку не смогла оправдать свое официальное название. Как и на Востоке, многие голландцы в Бразилии и Анголе, ввиду недостатка североевропейских женщин, женились на местных португальских, у которых часто имелась частица индейской или негритянской крови. Такие союзы, как правило, требовали одобрения священников и высших должностных лиц, которые справедливо полагали, что мужья гораздо более склонны принимать католицизм или заново обращаться в него, чем их жены превращаться в убежденных кальвинисток. Иоганн Мориц, принц Нассау-Зиген, правивший Нидерландской Бразилией с 1637 по 1644 г., постоянно предупреждал свое руководство в Гааге и Амстердаме, что, пока оно не отправит сюда протестантские голландские, немецкие или скандинавские семьи эмигрантов в достаточном количестве, дабы заменить (или ассимилировать) местных португальских поселенцев, последние всегда будут оставаться португальцами в душе и станут бунтовать при первой же возможности — как это и случилось в июне 1645 г. В последовавшей затем Португало-голландской войне некоторые голландские офицеры и торговцы, занимавшие ключевые посты в Пернамбуку, Луанде и Бенгеле и женатые на португалках, столкнувшись с выбором — признавать сюзеренитет короля Жуана IV или продолжать хранить верность Генеральным штатам, предпочли принять сторону и религию своих жен. Поныне существующие семьи Вандерлей в Пернамбуку и ван Дун в Луанде обязаны происхождением именно такой смене подданства своими предками.
Если «Новая Голландия», в основном из-за отсутствия достаточного количества переселенцев-протестантов, не имела возможности в долгосрочной перспективе противостоять военному, социальному и религиозному давлению пылких католических обитателей Пернамбуку, то, похоже, у «Новых Нидерландов» на берегах реки Гудзон и на острове Манхэттен имелись лучшие шансы. По крайней мере, здесь голландским колонистам не приходилось противостоять тропической местности и климату или преобладающему католическому населению, а можно было жить в природных условиях, в некотором роде напоминавших их родину. Здесь, как нигде еще, можно было основать колонию, в которой люди могли жить, трудиться и исповедовать свою религию во многом так же, как делали у себя дома. Несмотря на переменчивую политику Heeren XIX в отношении схем колонизации, которые периодически предлагались поселенцам, и несмотря на нежелание некоторых колониальных губернаторов разрешить поселенцам хотя бы ту долю управления местными делами, на которую они имели право, к моменту захвата колонии англичанами в 1664 г. в ней якобы проживало 10 тысяч человек. Что, безусловно, было сильным преувеличением, поскольку на самом деле «Новые Нидерланды» являлись малонаселенным анклавом среди гораздо более густонаселенных, энергичных и расширяющихся поселений Новой Англии. Мало кто по обе стороны Атлантики считал, будто Генеральные штаты заключили невыгодную сделку, отказавшись от своих притязаний на «Новые Нидерланды» в обмен на обладание тропической колонией в Суринаме по договорам, заключенным в городе Бреда в 1667 г. и в Вестминстере в 1674-м
[76]. Тем не менее при более горячей поддержке Heeren XIX и правительства метрополии «Новые Нидерланды» могли бы в конечном счете оправдать свое имя, но только в том маловероятном случае, если бы англичане оставили их в покое. Валлоны и другие поселенцы не голландского происхождения, которых оказалось довольно много среди самых первых колонистов, приняли голландский язык, голландскую реформатскую церковь и голландские нравы и обычаи, если уже раньше не разделяли их. Многие их потомки еще в XVIII в. говорили на голландском, а американская реформатская церковь отказалась от прежнего слова «голландская» только в 1867 г.
Благодаря умеренному климату «Новых Нидерландов» можно было найти достаточное количество европейских женщин для эмиграции в те места, хотя первое время в колонии определенно имело место некоторое расовое смешение, о чем свидетельствовало название Hoerenkanaall — «канал шлюх», данное местности, где «индейцы были достаточно великодушны, чтобы отдавать нашим нидерландцам своих молодых женщин и дочерей». Но такое происходило главным образом в тропиках, где белые женщины были в таком дефиците, что голландцы вынуждены были находить себе сожительниц из числа туземок. Некоторые из них делали это весьма неохотно, о чем свидетельствует поговорка нашей собственной «Компании Джонов» — «Необходимость — мать находчивости и отец евразийца». Но хотя голландцы на Востоке редко вступали в брак с кем-либо из азиатских (в отличие от евроазиатских) женщин, с которыми они сожительствовали, против последнего они редко возражали, хотя увлекались этой практикой не столь рьяно, как их предшественники — португальцы. В течение XVIII в. женщины-рабыни малайской народности буги с острова Сулавеси (Целебес) были предпочтительнее в качестве наложниц по причинам, которые Ставоринус излагает в своей неподражаемой манере: «Бугийские женщины в основной своей массе гораздо красивее, чем женщины любой другой индийской (или азиатской) нации. Есть среди них и такие, которые, благодаря чертам своего лица, почитались бы красавицами даже в Европе; и обладай они белизной и румяностью наших северных фей, то были бы равны самому привлекательнейшему из полов. Все они крайне привержены чувственным удовольствиям и, побуждаемые жарким пламенем похоти, изобретательны в любом утонченном любовном наслаждении — вот почему повсюду на востоке бугийские девушки предпочитаются в качестве наложниц — как европейцами, так и индийцами. Г-н ван Плерен, проживший там 8 лет, и некоторые другие, заслуживающие доверия люди, сообщили мне, что среди этих женщин и тех, что из Макасара, имелось много таких, которые, наравне с некоторыми португальскими женщинами Батавии, обладали секретом — при помощи особых трав и других средств — делать своих непостоянных любовников неспособными изменить им снова, поскольку причинная часть мужского тела полностью усыхала; о прочих подробностях мне ради приличия следует промолчать».
