Голландские рабовладельческие хозяйства зачастую были неоправданно большими и, как в португальских Гоа в Индии, Луанде в Африке и Байе в Бразилии, содержались исключительно ради хвастовства и поддержания социального статуса. Новоиспеченная невеста, писавшая в 1689 г. из Батавии своей двоюродной тетке в Голландии, описала обязанности своих 59 домашних рабов следующим образом: «Трое — четверо молодых слуг и столько же служанок сопровождают хозяйку и ее супруга, когда те выходят из дома. Еще пять или шесть прислуживающих за столом слуг и служанок стоят во время еды позади стульев хозяев. Трое или четверо постоянно находятся у каждой из дверей, а один раб всегда сидит при входе, готовый принять сообщения или побежать с поручением. Остальные рабы заняты в домашнем хозяйстве, в подвале и кладовых или выполняют работу конюхов, поваров, садовников и портних».
У голландцев, как и у представителей других колониальных держав, рабство на плантациях обычно было более бесчеловечным и жестоким, чем домашнее. В этом отношении Суринам XVIII в. побил все рекорды. Восстания рабов в течение всего этого периода носили эндемический характер, и ни плантаторы Суринама, ни их надсмотрщики, похоже, так и не сделали очевидного вывода; как заметил в 1760 г. один из лидеров восставших рабов: «Белые отрезали себе носы назло лицу, столь дурно обращаясь со своими дорогостоящими работниками, что те были вынуждены скрываться в лесах». Беглые рабы, или, как их называли, «бушниггеры» или «мароны», основывали на очищенных от джунглей участках поселения, на которые время от времени нападали карательные отряды или команды из бюргеров и солдат — обычно без особо длительного эффекта. Один из наиболее грозных негритянских вожаков по имени Барон, взявший в плен белого армейского офицера, совсем недолго пробывшего в Суринаме, отпустил его со словами: «Убирайся, поскольку ты пробыл в колонии недостаточно времени, чтобы быть виновным в жестоком обращении с рабами!»
Общество Суринама XVIII столетия ничем не отличалось от плантаторских и рабовладельческих обществ, характерных для сахарных колоний других европейских держав в Западных Индиях. На самом верху находились белые плантаторы, которые предавались тому же феодальному образу жизни, что и подобные им на Антильских островах и в Бразилии. Затем шли те, кого можно было назвать зародышем среднего класса, состоящего из белых надсмотрщиков, клерков и торговцев. Ниже находилась группа цветных вольноотпущенников, потомков белых отцов и черных матерей, а также прибывших из Западной Африки «негров соленой воды»
[81], названных так в противовес креолам. Как и во всех рабовладельческих обществах, дистанция между этими социальными группами была разительной, и наиболее непосредственный контакт высших и низших групп происходил посредством сожительства негритянок с белыми мужчинами. Хозяева и рабы в Суринаме имели еще меньше общего, чем во Французской и Английской Вест-Индиях, поскольку языком межнационального общения там являлся не голландский и даже не португальский, а необычный диалект, названный негритянско-английским — отчасти как атавизм английского происхождения колонии в 1650–1660 гг. Возможно, африканские культурные элементы, привезенные негритянскими рабами, в Суринаме укоренились более прочно, чем где-либо еще в Новом Свете. Отчасти это произошло потому, что, как мы уже видели, плантаторы систематически препятствовали распространению любых форм христианства среди своих рабов. В общем и целом бесчеловечное отношение человека к человеку практически достигло своего пика именно в Суринаме, и я испытываю облегчение, обращаясь к региону с менее позорной историей.
Глава 9
Таверна двух морей
Нельзя с уверенностью сказать, кто первым назвал мыс Доброй Надежды de Indische Zeeherberg — Таверной Индийского океана, однако официальный представитель правительства Нидерландов, Эйтенхаге де Мнет, использовавший фразу в своем знаменитом меморандуме 1802 г. и кому ее зачастую приписывают, определенно не являлся автором этого прозвища. Тунберг, впервые посетивший мыс Доброй Надежды в 1772 г., писал, что это место «вполне уместно рассматривать как гостиницу для путешественников на пути в Вест-Индию и обратно, которые после многомесячного плавания под парусом могли пополнить запасы провианта всех видов, будучи уже примерно на половине пути от цели своего назначения, будь то путь домой или из дома». Мне кажется, что фраза родилась в XVII в., но, как бы там ни было, с того самого времени, как Ян ван Рибек водрузил здесь голландский флаг в 1652 г., и до открытия Суэцкого канала более 100 лет спустя, мыс оставался стоянкой на полпути между Европой и Азией, а обитатели Капстада (с 1806 г. Кейптауна) были, можно сказать, хозяевами большой таверны, расположившейся на стыке Индийского и Атлантического океанов.
Хотя португальцы открыли и дали имя мысу Доброй Надежды в конце XV столетия, их восточные «индийцы», следуя дорогой из дома или домой, обычно использовали его лишь в качестве якорной стоянки, а своим основным портом захода сделали маленький живописный, но нездоровый коралловый островок Мозамбик
[82]. Когда директора Голландской Ост-Индской компании решили бросить вызов притязаниям португальцев на монополию в Индийском океане, они в 1607–1608 гг. попытались вырвать из рук противника это укрепленное место. Если бы им это удалось, они никогда не решили бы устроить на мысе Доброй Надежды перевалочную базу снабжения, и вся история Южной Африки пошла бы совсем другим путем. После неудачи голландцев в Мозамбике и португальцы, и англичане время от времени вынашивали идею основания собственного поселения на мысе Доброй Надежды, дабы предвосхитить возможную его оккупацию голландцами. В июле 1620 г. командующий проходящего мимо английского Ост-Индского флота водрузил на вершине горы Голова Льва английский гражданский флаг — Крест святого Георгия и от имени короля Якова объявил о формальной принадлежности Капского полуострова британской короне. Однако «мудрейшие болваны христианского мира» проигнорировали это заявление, и мыс оставался ничейным до тех пор, пока 32 года спустя ван Рибек не воплотил в жизнь решение Heeren XVII об основании базы — перевалочной и продовольственной — для своих «индийцев».
Надо признать, что мыс Доброй Надежды не смог всецело оправдать надежд директоров в том, что экипажи заходивших туда голландских «индийцев» будут намного меньше страдать от цинги и других корабельных заболеваний. Полная отчетность по смертности на этих «индийцах» за некоторые периоды отсутствует, но из того, что у нас есть, создается впечатление, что за 50 лет до того, как был основан Капстад (Кейптаун), смертность на судах была намного меньше, чем в последние 50 лет существования компании. Во всяком случае, можно с достаточной степенью уверенности сказать, что уровень смертности начал увеличиваться в последней декаде XVII в. и постепенно прогрессировал (со значительными колебаниями) в XVIII в., а худшими оказались 1760–1795 гг. Ставоринус привел типичный тому пример: «Из команд 27 кораблей, выходивших из Европы в 1768–1769 гг. и насчитывавших, согласно спискам личного состава, 5971 человека, количество умерших составило 959, то есть примерно в соотношении 1 к 6». В 1782 г. из Нидерландов вышло десять «индийцев» с 2653 человек на борту, из которых 1095 — то есть 43 процента — умерло, не достигнув мыса Доброй Надежды, где 915 человек из оставшихся в живых поместили в госпиталь. Кстати, это заведение никогда не пользовалось хорошей репутацией, порой походя не на лечебное учреждение, а на кладбище. Несомненно, Мендель был прав, когда писал о больных моряках и солдатах, сошедших с «индийцев» на берег в Кейптауне: «Чистый воздух и свежая пища часто шли на пользу их выздоровлению куда больше, чем доктора со всей своей медициной». Не исключено, что рост смертности на борту голландских восточных «индийцев» во второй половине XVIII в. был обусловлен хронической непригодностью к службе многих мужчин, поднявшихся на борт, — тех, чье здоровье оказалось подорванным ужасающими условиями скученности в голландских портах с их вербовочными домами, в которых тех размещали, а те, что в Батавии, страдали от эндемической малярийной лихорадки, превратившей «Королеву восточных морей» буквально в склеп. Однако худшие из общих показателей смертности пришлись на 1652–1795 гг., и, возможно, они были бы еще хуже, если бы не произошло желанных перемен, связанных с заходом на мыс Доброй Надежды.
