Я хожу по родному городу,
Как по кладбищу юных дней.
Каждый камень я помню смолоду,
Каждый куст вырастал при мне… —
пел белый Пьеро.
Гулкий Владимирский удесятерял его голос, наделяя каждую строчку грустным гулом пророчества.
Призраки, еле заметные, похожие на обман зрения тени, мелькали в соборе там и тут, рябили в глазах, но их тела и лики не обретали для Маши плотность реальных историй. Сколько душ, сколько тайных надежд, воспоминаний, несбывшихся детских желаний, скопилось в соборе за последнюю сотню лет?
Неслышно ступая, она пошла в боковой «корабль», запрокинула голову, чтобы взглянуть на «Пятый день творения», но не обнаружила там упомянутой Дашей рябины — и не удивилась. История собора была ей преотлично известна: Котарбинский переписал сюжет, оставив в память о творении Врубеля только фон, но и его переделали позже во время очередной реставрации. Маша никогда не видела этой рябины — и не могла увидеть теперь. Ведь этот Владимирский — только ее Провалля!
Справа, со стены, на Киевицу смотрела наряженная в богатые древнерусские одежды, с широкими рукавами и полукруглым узорчатым воротом, жена Ярослава Мудрого — святая княгиня Ирина, с четками в крупных пальцах. Шведская принцесса Ингигерда разомкнула сложенные на груди белые лебединые кисти, подняла руку и указала Маше куда-то в сторону беломраморного алтаря. Младшая Киевица повернула голову — настенный Нестор-летописец, застывший над первой книгой истории с пером в руках, прервался, взглянул на нее недовольными глазами святого старца, которого зря отвлекают от истинно важных дел, и властно указал рукой себе за спину: мол, что стоишь пнем, ступай, куда велено…
Повинуясь, Маша обошла колонну. Там, в дальнем, самом правом углу, скрывавшем «Суд Пилата» и «Христа в Гефсиманском саду», в закутке арки, украшенной звездчатым орнаментом, пряталась небольшая деревянная скамья, и на ней сидел Михаил Врубель, встречи с которым она пыталась избежать много дней и месяцев — почти всю свою жизнь в Киевичестве!
Здесь, в ее Провалле, Миша был не молодым и не старым — вечным и безусым — Машу всегда расстраивало, что на всех портретах и фото лицо Врубеля пряталось за молодцеватыми усами, и сейчас она наслаждалась его чистотой — его голубыми глазами, правильным носом, совершенными светлыми чертами, извлечёнными из лучшего мрамора умелой рукой природного скульптора.
Миша Врубель был не один. Рядом пристроилась рыжеволосая девушка с бледной кожей и таким безмятежно счастливым лицом, какое Маша еще никогда не видела в зеркале…
Она, Маша Ковалева, была тут, рядом с ним! Часть ее души жила здесь!
И, быть может, это объясняло причину, почему она так часто испытывала в душе пустоту… Часть души сбежала от нее!
Быть может, это объясняло причину, почему душа Миши никогда не приходила к ней в гости… Потому что он всегда был здесь рядом с ней!
Младшая Киевица прислонилась к стене, на которой оживший Понтий Пилат в белом плаще тянулся к Христу и, приложив руку ко рту, тщетно подсказывал тому правильные слова, способные спасти осужденного от распятия.
— Вы всегда были моей надеждой на счастье, — проникновенно говорил Врубель своей Маше, улыбаясь ей как счастливому сну, развеявшему многолетний горячечный бред. — И лишь потому порой мои надежды сбывались… вы были моей верой… вера — она осталась со мной навсегда, даже тогда, когда вы ушли от меня… Я всегда искал вас… искал повсюду… искал вас во всех… вы моя мадонна… моя надежда… И моя жена Надежда — она тоже вы… всегда вы… вы будете возвращаться ко мне снова и снова… Все остальное, все остальные — ошибка, обман, колдовство…
А Маша, глядевшая на них со стороны, подумала вдруг: сколько людей сейчас едят, пьют, спят, живут отдельно друг от друга, в то время как их души сидят где-нибудь на скамейке рядком?
Маша, глядевшая, точно сбросила кожу, став одной горячей волной… сбросила защиту, обязательства, законы запреты, и растеклась.
Она вспомнила, как однажды хотела сказать ему «да», как хотела бежать к нему одному, забыв обо всем. А потом все оделось в панцирь долга и правил, панцирь сдержал и охладил ее чувство — похоронил его в заточении там.
Не оттого ли она так и не ответила всем сердцем на преданность Мира, что всегда знала: погребенное, забытое, отвергнутое чувство к Мише не умерло, никуда не делось, их история так и осталась незавершённой, и для него, и для нее.
Она готова была лишить его сына… только бы не увидеться с ним и не вспомнить страсть, способную изменить ее жизнь. Словно ощущала, что сама душа ее осталась в его руках… и когда она уйдет из Провалля, ничего не изменится. Ее душа не с ней, и даже не с сыном… Мише-младшему принадлежит вся ее жизнь… но душа украдена и льнет как щенок к этому дивному человеку, несчастному, счастливому и гениальному…
Который ждал ее возвращения всю жизнь!
Врубель положил голову на их сплетенные руки, и они долго сидели так, молча, не двигаясь. А Маша, глядевшая со стороны, просто стояла и смотрела на них, наслаждаясь этим неизвестным благостным Мишей, этой незнакомой счастливой светящейся Машей — и ей казалось, что все, наконец, стало на свои места, все точки встали над всеми «i». Нельзя просто так убить любовь! Можно загнать ее в подполье, как испуганную маленькую мышь, заставить сидеть там не пикнув, грозить мышеловкой, провозгласить несуществующей, тем, чего нет… ничего не изменится. И твое «нет» обернется пустотой провала в душе. И душа сбежит от тебя мышью… душа всегда выберет не тебя, а любовь.
Губы Христа в написанном на стене Гефсиманском саду шевелились, Спаситель все шептал и шептал молитву. И Маша знала, что он молится уже не за себя, а за всех, кому предстоит испить из чаш своих горьких ошибок. Но стоявший не пошелохнувшись, спиной ко всем, Иисус на суде Пилата отказывался принимать взаймы ложь во спасение… Каждому суждено было испить свою чашу до самого дна!
И все равно ее Провалля оказалось лучшим местом на свете — единственным, где Миша не страдал, не метался в сомнениях, не винил себя за флюгероватость, не кричал, не рыдал в сумасшествии, придавленный собственной манией величия, сменившейся манией самоуничижения. Единственным местом, где она не могла изменить ни его судьбу, ни историю мира — могла просто быть с ним. Навсегда?
— Я не хочу, чтобы ты уходил, — сказала вслух душа Маши.
— И я был душевно рад видеть вас, — сказал он светло и печально. — «Душевно» — как это верно… Лишь благодаря вашей душе в эти задушные дни я отдыхаю от вечного проклятия, которое мы принимаем после смерти по делам своей жизни. «Позвольте перед предстоящей нам разлукой от всего сердца поблагодарить за ласку, которую я видел от Вас. Вы знаете, какой приговор должен состояться надо мной, и я с содроганием смотрю в свое будущее» — вам известно, незадолго до смерти я написал эти слова в письме жене из скорбного дома. Если бы я знал, сколько раз мне придется повторить их вам уже после кончины… Теперь я знаю все… вижу все… и безропотно принимаю свою кару. Я хотел оторваться… не смог… не справился… она держит меня… у нее волчьи зубы и когти… мне нет спасенья!
