— Но Мистрисс сама сказала нам, что рисунок — «отмычка»… — Даша достала уже истрепанный одесский набросок Врубеля, еще раз внимательно рассмотрела его.
Иисус и Тамара… бутылка-конус… пятна краски на полях… «Как удачно передана ночь», — сказал Шустов, она не поняла тогда почему.
Чуб подняла рисунок поближе к фонарю и отметила, что большое пятно синей краски точно совпадает с удивительным глубоким и синим цветом киевского неба.
Несколько секунд она бездумно любовалась насыщенным цветом небесного шатра, еще не выцветшим от множества электрических огней, и думала, что даже под пытками Врубель не смог бы поведать открывшуюся ему тайну Провала, он мог лишь нарисовать ее, он не аналитик — он пишет свои чувства синими, лиловыми, сиреневыми красками, рисует в магических орнаментах изломы своих страданий, дивный узор своих взлетов и падений. Он реагирует на определенный оттенок неба — безотчетно поднимая голову вверх, как иные бездумно втягивают носом воздух, почуяв любимый запах.
— Цвет неба — вот первая отмычка, — убежденно сказала Даша.
— Под этим небом, по-видимому, я и умру, — печально произнесла Акнирам, безучастная к Дашиным исканиям. — Как раз вовремя, присоединюсь к Бабам и Дедам…
— Ты гений! Нужно позвать их. Они помогут! И не мели ерундень… ты не умрешь, а всего лишь зависнешь тут, в Прошлом, пока мы не придумаем, как тебя воскресить… а я буду каждый день бегать к тебе на свидания и носить сосиски в тесте из нашей «Перепички». Возьми себя в руки, зови наших мамок! Ау!..Ирина, Марина, Анна, Иоанна, Катрина, Дана, Милана… бабушка Анфиса, дедушка Чуб… помогите! — Даша поспешно надела темную полумаску из кожи.
И пустынная улица Ирининская изменилась по ее волшебству, став многолюдной, от земли до небес!
Теперь она увидела их всех, мужчин и женщин. Некоторые из душек казались лишь блеклым контуром, иные, напротив — выглядели будто живые, лишенные одежды, но покрытые легким флером тумана. Были среди них и красивые, и ужасные, и ежесекундно меняющий облик, точно душа их постоянно вспоминала то худшие, то лучшие моменты своей жизни, то молодость, то старость, то смерть. У стоящей неподалеку незнакомой высокой и темнокосой женщины то появлялись, то исчезали на лице кровавые раны, столь страшные, что и смотреть не было сил, но сама она, казалось, не замечала их. Еще одна белокурая дива безмятежно парила над ней, наравне с невысокими крышами, покачиваясь с бездумной прелестью бабочки, и рассеянная улыбка играла на ее бледных губах… Но у Даши не было времени особо рассматривать своих и ведьминых предков.
— Бабули, дедули, покажите нам Третий Провал!
Дашин возглас подействовал, как порыв ветра — Бабо́в и Дедо́в понесло вправо, словно невесомые листья. Они сбились в плотный туманный колышущийся кокон, а миг спустя разлетелись опять, исчезли, скрывшись в сумраке осеннего Города, а из кокона, словно бабочка с красными пятнами, показалось не замеченное ими раньше тонкое деревце рябины. Ее листья давно облетели, придав ей сиротливый вид, и красные грозди угасли и сморщились… и все же не возникало сомнений, что именно это деревце нелегально проросло однажды на потолке Владимирского в «Пятом дне творения» Врубеля, так подозрительно похожем на праздник Бабо́в-да-Дедо́в.
— Не Рябиновка… Рябина! Вторая отмычка, — едва не воспарила от счастья Чуб. — Нам осталось расщелкать третью: «То, над чем человек не властен». Что же это? Что-то из серии «сделай то, что нельзя, принеси то, не знаю что».
— Даша, послушай меня, я должна сказать тебе… это важно. Важнее всего! — сдавленно произнесла Акнирам. — Я говорила с мамой. Я пыталась предупредить ее, но у меня ничего не вышло. Она умрет. И она убьет Машиного сына. Она считает, что у Врубеля не должно быть детей. И Савушку тоже сгубила она. Она заранее прокляла всех потомков Миши на смерть!
— Так чего мы стоим тут? Мы должны бежать домой, защитить сына Маши! — вскинулась Чуб.
— Но и это не все… Смотри! — ведьма показала перерезанную шрамом левую ладонь, — Я дала душе своей матери плоть и кровь… я думала, что у нее нет силы прийти в этот мир! Я дала ей силу Демона… Она — Демон!
— Наконец она стала той, кем изобразил ее Врубель.
— И теперь она убьет Машиного сына своими руками… Она заколет его! Я сама видела это в шаре у Мистрисс!
— Как ты могла? Ты что, не знала, кто твоя мать? — Даша буквально провалилась в отчаяние.
Акнир закрыла глаза руками и по-детски заскулила:
— …не кричи на меня… я умру… я хочу умереть… я во всем виновата… сегодня моя мама умрет… и сын Маши умрет… и Маша не переживет этого… Я лишь хотела узнать, кто мой отец, и в результате сгубила всех. И свою мать, и себя, и остальных…
И Чуб не успела найти слов утешения.
Все вдруг закружилось у них перед глазами, точно обе они разом опрокинули по два стакана чистейшей водки, мир побежал вокруг каруселью, тошнота подступила к горлу, в глаза слепящим лезвием впился солнечный свет.
Даша и Акнир оказались посреди неизвестной им церкви.
Спиной к ним в длинном алом плаще стоял Юлий Цезарь.
А вверху, на лесах в центральной апсиде, они увидели Врубеля. Кисть живописца нежно ласкала лицо Божьей Матери, гладила щеки — той самой совершенной, прекрасной Богоматери, увиденной ими в крестильне, но огромной, перенесенной на стену храма.
Храм был невероятным и необычным — из прозрачного, невидимого глазу стекла, и церковные фрески были одинаково видны, как внутри, так и снаружи, а Богоматерь парила прямо в настоящем лазоревом небе… и казалось, вот-вот ты увидишь в нем настоящих ангелов, и Пречистая Дева переступит с двух нарисованных у нее под ногами облачков на реальные облака, и, наверное, когда было облачно, и грозово, и шел проливной дождь, казалось, что Богородица плачет о людях.
Но сейчас сквозь все прозрачные стекла храма ломилось солнце, и лучи, исходившие от Девы Пречистой, слепили глаза, поскольку и ореол, и одежды ее были сложены, как из мозаики, из сотен бриллиантов.
— Это камни, которые отдала тебе Мистрисс? — спросила потрясенная Чуб, припоминая все каменные эскизы, выложенные из ее бижутерии на полу меблирашки.
Юлий Цезарь повернулся к ним, — сейчас, в своей белой с золотом тоге и мягких сандалиях, он казался одним из написанных Врубелем ангелов, сошедшим прямо со стен удивительной церкви. А возможно, и был им…
Ангелом Справедливости?
Или Ангелом Мести?
Он смотрел на них не мигая, и, дотронувшись до его напряженных скул, можно было порезать ладонь, а заглянув ему поглубже в глаза, — проплыть через вечность и вынырнуть в аду или в пекле.
«Если Акнир дочь ангела… вот будет нам финт», — подумала Чуб.
— Эти камни — души людей. Чистейшие души. И здесь им самое место. Они — часть Царства Божьего на земле, часть Матери Божьей, — он и говорил словно Ангел.
Врубель оглянулся, увидел «сестер», поднял ладонь в приветствии, ничуть не удивившись появлению здесь Коко и Мими, но не спустился к ним — поделившись своим одухотворенно-сосредоточенным упоительным счастьем, вернулся к работе.
