— Особенно в лагерях. Ладно, я сама отвезу картину Базову, — завершила беседу Катерина.
— И кем ты представишься?
— Самой собой, Катериной Дображанской. Скажу, что увидела сегодня в салоне картину, хочу купить. Попрошу продать. Расспрошу. Дальше по обстоятельствам. Надеюсь, не убью его, случайно чихнув, — мрачно пошутила она. — Маша, напомни мне то свое заклятье… Ну то, что заставляет любого обрадоваться тебе как родному.
— Сейчас, — младшая из Киевиц набросала несколько слов на бумаге и протянула Катерине Михайловне. — Я могу тебе еще чем-то помочь?
— Нет нужды. Дарья права, это не дело для Трех Киевиц, а исключительно моя личная услуга Арнольдовичу. Созвонимся. Или встретимся часа через два здесь, в Башне.
Ровно через два часа, открыв двери Башни Киевиц, Маша и Даша услышали непрерывную трель Катиного мобильного. Не умолкая, он наигрывал неизвестную им песню:
Налево ловушка, направо провал,
Упал, сохранился и снова упал
[9]…
Картина стояла на том же месте, прислоненная к стене.
Катерина Михайловна Дображанская лежала на диване без движенья, прикрыв глаза — ее застывшее лицо было повернуто к проклятому полотну в деревянной раме.
И нечто безжизненное, восковое в этом ставшем почти бесцветным, почти некрасивым лице сразу не понравилось двум Киевицам.
— Катя, Катя, — безжалостно затормошила ее подскочившая Даша. Та не реагировала. Телефон все звонил: «Упал, сохранился и снова упал…»
Маша бросилась к старшей из Трех и с облегчением нащупала пульс на ее шее.
Даша поднесла к губам Дображанской зеркальный экран своего телефона, подтвердившего, что Катя все еще жива. Ее дыхание было еле заметным, но все-таки было — экран затуманился легкой дымкой:
— Что с ней такое… почему она не просыпается?
— Ничего, сейчас мы это исправим. Воскрешали из мертвых, воскресим и из полумертвых, — Маша Ковалева улыбнулась. Она давно не видела в смерти непоправимой беды. Да и ставить на ноги Катю, умудрившуюся провалиться одной ногой в могилу, было для нее не впервой.
Младшая из Киевиц опустилась на колени перед диваном, подняла руки, зашептала привычные слова воскрешения:
— Ты, пришедший на эту землю…
Даша Чуб нетерпеливо присела на ручку кресла.
— …испроси Того, кто тебя послал, вернуть мне жизнь раба его, во имя Града моего, и блага земли его, и небес его…
Катино лицо оставалось таким же неподвижным.
— Ты, по левую руку от меня, испроси Ту, кем он стал, Землю-мать, Отца-небо…
Даже Катины ресницы не дрогнули, даже кончики пальцев не сдвинулись ни на сантиметр!
— …верни мне жизнь раба твоего.
Маша замолчала.
Чуб бросила на воскресительницу взволнованный взгляд и снова напряженно воззрилась на Катю.
«Спящая красавица» так и осталась спящей, погруженной в сон, больше похожий на смерть.
Воскрешение не работало!
— Как это возможно? — протянула Маша и с искренним удивлением посмотрела на свои ладони.
Катин телефон вновь зазвонил: «Налево ловушка, направо провал…»
Чуб схватила трубку.
— Алло… кто это? Здравствуйте, Виктор Арнольдович. Да, Даша я, мы с вами встречались… Катю? Боюсь, что она… Нет, еще не умерла, а откуда вы знаете? Ясно. Давайте адрес. Где-где?.. Да не волнуйтесь вы так, это же центр, мы туда через три минуты доедем… Если картину не доставят немедленно, — наскоро пояснила Ковалевой она, — ее хозяин, ну, тот бизнесмен, грозится убить Арнольдовича. В этом контексте, Арнольдович уже согласен убить бизнесмена проклятой картиной… кто из нас ее повезет?
— Обе. Как обычно используем заклятие «любосреча».
— Как я рад видеть вас, очень рад… заходите, заходите скорей… Именно вас мне и нужно было увидеть сейчас!
Помянутое Машей заклятие заставляло человека уверовать, что вы состоите с ним в приятном знакомстве — говоря проще, обычно после «любосречи» человек сам вцеплялся в тебя как пресловутая пиявка.
— Спасибо, что вы пришли. Давайте в комнату, что ли, картину поставим, — хозяин дома, не слишком высокий пятидесятилетний мужчина с несколько вытянутым худощавым лицом, принял полотно из Дашиных рук, и на Чуб дохнуло трехдневным перегаром. — Проходите, проходите давайте… Посидим, поговорим хоть чуток… Что будете пить?
— Ну, давайте пивка.
Чуб прошла прямо в комнату и бескомплексно развалилась на длинном диване.
Маша присела на край стула, осмотрелась. Элитная квартира в новостройке на Липках. Высокие трехметровые потолки, как в дореволюционных домах. Огромные окна, свет вламывался в них как девятый вал, заливая паркет чистой светящейся радостью. Столько солнца… и такая непроглядная тьма в душе!
Мужчина в черных джинсах и свитере казался инородным телом в собственном доме.
Черное горе, исходившее от него, было осязаемым как стол или стул.
В темных, с потрескавшимися красными сосудами глазах Базова застыло неизлечимое отчаяние.
— Или сразу отвезти сыну в больницу? — неуверенно спросил он, пристраивая картину к стене.
— Ваш сын любил эту картину? — спросила Чуб.
— Он, когда заболел, на нее весь вечер смотрел. Так она понравилась ему. Говорит, на какой-то фильм похожа… его любимый. Вова у нас кино занимается. Постоянно фильмы всякие смотрит. Хороший пацан. За что же, за что? Вот сижу тут и думаю: за что это мне? Что ж я такого натворил?
— А какой именно фильм?
— Любимый… я ж говорю.
— А название не помните?
— Нет. Точно будете пиво? Может, вина хорошего?
— Давайте вина.
Базов взял со стола бутылку дорогого иностранного пойла, безжалостно скрутил ей голову-пробку, наполнил бокал для Даши и вопросительно посмотрел на Машу, но та покачала головой, отказываясь от угощения. Не придумав, чем еще занять руки, Базов принялся тереть ладонью о ладонь. Он явно пребывал в бессонном лихорадочном возбуждении тела, ума и души, когда кажется, что остановиться и умереть — равнозначные вещи.
— Все думаю, что мне делать? Что делать? Как я могу позволить его отключить? Иногда люди через год, даже через десять лет выходят из комы… ведь так? А тут всего три дня прошло… а то, что они говорят… вся аппаратура их барахляная, мало ли что она там показывает! Я в Германию его отвезу… Скажите, он ведь еще может поправиться?
