— Вот-с его нумер, извольте… прикажете постучать?
— Нет, можешь идти.
Катерина наградила подростка прихваченной монетой царских времен — Акимка взглянул на великодушный дар, но, кажется, даже не оценил ее щедрости.
— Не гневайтесь, барыня, великодушно простите за дерзость, — дрожащим голосом вымолвил он, — но вы самая-самая прекрасная дама, какую я видел и… от того, что вы слепая, вы только еще красивей!
— Слепая? — с облегчением рассмеявшись, Катерина Михайловна сняла очки. — Ступай, ступай, — наказала она Акимке, восхищено уставившемуся на прозревшую барыню.
Он попятился, силясь оторвать от нее взгляд.
Насколько Катя знала, в 1911 году слепые еще не носили темных очков, как не носили их и красивые дамы.
Но своим предположением мальчишка опередил время, точно так же, как и Катя, заявившаяся в темных очках, которые, не без помощи Коко Шанель, войдут в дамский моду только несколько десятилетий спустя…
А, впрочем, кто знает, может, теперь первым дизайнером затемненных дамских очков станет Акимка, навечно сохранивший в душе образ красивой очкарички?
И все же Катерина Михайловна Дображанская сочла нужным переместить очки обратно в футляр, дабы не свести весь визит к Котарбинскому к обсуждению оптических новшеств.
Дверь номера не была заперта. Гостья толкнула ее и оказалась в просторной и светлой комнате посреди заправлявшего в ней художественного и антихудожественного беспорядка.
С высокого, зашитого деревом потолка свисали разномастные люстры, по комнате разбежались тонконогие венские стулья, под лавкой у стены пряталась живописная куча творческого мусора: сломанные подрамники, ветошь, обрывки бумаг, коробки из-под спичек и папирос из лавки Соломона Когена, заметенные туда «аккуратным» хозяином. Но все это показалось неважным…
Стоило Дображанской войти, как ее обступили картины Вильгельма Котарбинского, — обступили, перешли в наступление и победили ее сразу. Их было множество, одни стояли на мольбертах, иные прямо на полу у стены, третьи висели под потолком.
Одни были огромны, почти на всю стену, иные — в Катин рост, третьи невелики — но все вместе они производили колоссальное впечатление калейдоскопом фантастических образов. Русалки и мятежные души, мистические и инфернальные дивы, перемешанные с христианскими сюжетами. Насколько художник бесконечно плодовит, было видно по одной этой комнате-мастерской — больше похожей на музей или выставочный зал…
Возбужденный голос хозяина мастерской долетел из соседней комнаты:
— Вот так, моя милочка… Ах, какая милая головка… Взгляните на меня… Какой взгляд… Какая прелестная меланхолия…
По-видимому, живописец пребывал там сейчас тет-а-тет с какой-то миловидной натурщицей и, помня, что последние позируют не только в одежде, но и без нее, — Катерина решила быть вежливой.
— Вильгельм Александрович… — позвала она. — Простите, что я без стука. Дверь была открыта… Я к вам по делу.
— Ах, какой чудный я слышу голосок… Кто у нас здесь?
Вильгельм Котарбинский немедля появился на зов. Он был уже немолод, но подтянут, светлоглаз и весьма приятен на вид, с волнистыми белокурыми с сединой волосами, прекрасно прорисованными бровями, небольшой бородкой и мягкими обходительными манерами, мгновенно обволакивающими тебя, словно ласковый теплый гостеприимный плед.
— О! — восторженно встретил он красавицу Катю и машинально поправил свою испачканную краской широкую рабочую блузу. — Рад, очень рад принимать у себя таких восхитительных дам. Я еще не видел на Киеве подобных красавиц… Вы по делу… Как обычно? Портрет?
— Да… Я хотела бы, — Катя отметила, что, поляк по происхождению, Вильгельм Котарбинский путается в единственном и множественном числе, но во всем остальном он произвел на нее самое благоприятное впечатление.
Он походил на человека, взаимно влюбленного в жизнь сразу во всех ее проявлениях!
Перед приходом сюда ей удалось найти в сети очень немного информации о нем, но хватило и того немногого, чтобы понять: Котарбинский был неисправимым романтиком. В юности влюбился в кузину и в живопись. Жениться на первой воспрещала суровая католическая вера, стать живописцем — запретил шляхтич-отец. Тогда юноша просто сбежал из дома в Рим, где вскоре получил звание «Первого Римского рисовальщика». Приехав в Киев, после росписи Владимирского собора он легко и быстро вошел в моду. Рисовал тоже — легко и быстро. Зарабатывал легко и быстро тратил деньги. Все же женился на своей кузине, но легко и быстро разошелся с ней…
И сейчас тоже воспринял Катин визит легко и быстро перешел к делу:
— Чудный свет… Я прошу вас сюда. Я сделаю сейчас небольшой набросок.
Катерина Михайловна послушно встала на указанное художником место. Котарбинский подбежал к одному из мольбертов, сбросил с него незаконченный рисунок прямо на пол, взял чистый лист, схватил карандаш и принялся за работу.
— Ах, до чего ж вы красивы… Я даже не знаю кто вы: гоплана, царица ночи? Сама красота — Елена Троянская? Клянусь, вот это и есть истинное счастье творца — запечатлеть на бумаге такую диковинную красоту… и такой дивный контраст… — с наслаждением проговорил он.
Головокружительная скорость исполнения заказа изумила Катю — однако, не слишком. Возможно, увидев даму в дорогих украшениях, художник сразу уразумел, что она будет щедрой. А возможно — и даже скорее всего, как и прочие, был сражен наповал красотой темноглазой Катерины Михайловны Дображанской и, как случается с творческими людьми, понесся за новым вдохновением, забыв про прелестницу в соседней комнате. Последняя же наверняка модель, работает за деньги, а значит, будет ждать сколько угодно.
— Придвиньтесь, прошу вас… — сказал он.
— Придвинуться к чему? — спросила Катя.
Художник не ответил на вопрос, увлеченный работой.
— Я никогда не видел таких фантастических дам… Нет… Таких, как вы, никогда… Только сегодня… Упоительный день, вы не находите?
Катерина невольно обратила взор к тусклому дню за окном — там начал моросить мерзкий и мелкий дождик — трудно было придумать погоду противней. Но Котарбинский был увлечен даже сегодняшним днем.
«Врубель для бедных», — вспомнила определение Катя. — Но в жизни он скорее уж Врубель наоборот…»
Вильгельм Александрович и Михаил Александрович. Оба поляки по крови. Оба выбрали путь живописца, вопреки воле родителей. Оба приехали в Киев расписывать собор по приглашению профессора Прахова. У обоих была несчастная первая любовь… Но Врубель увидел в ней бездну. А для Котарбинского даже печаль стала светлым вдохновением. Оба сошлись с женой профессора Эмилией… Но для первого она стала той самой неразделенной любовью — его собственным ангелом ада, а для второго — ангелом-покровителем, лучшим другом, Вильгельм умер в старости у нее на руках.
