Первый раз комендант был молодой, простой крестьянский парень из какой-то юго-западной губернии. Однажды пришел и, очень конфузясь, показал фотографическую карточку молоденькой девушки и спросил, не может ли художник выполнить “за деньги” его заказ: срисовать ему карандашом с нее портрет? Котарбинский понял, что это “зазнобушка” парня, и не “срисовал карандашом”, как просил заказчик, а написал масляными красками на холсте эту головку, и когда через несколько дней комендант пришел за заказом, подарил ему портрет. Эффект получился совсем неожиданный: молодой боец был так обрадован, что схватил руку художника и поцеловал ее. “Вероятно, вспомнил, как у себя в деревне целовал руку отцу или деду в очень торжественных случаях своей жизни”, — объяснял потом сконфуженный художник.
Мне самому пришлось испытать несколько раз, какое сильное влияние оказывало искусство на непосредственные натуры красноармейцев».
Впрочем, дружба с красноармейцами в гостинице вовсе не означала, что, повстречав эти же «непосредственные натуры» в темной подворотне вечером, можно будет остаться живым, поэтому особо расслабляться не следовало. Как и все последующие годы. Когда в марте 1918-го, после двух месяцев бесчинств Муравьева, большевики были изгнаны из города австро-германской армией, по идее, стоило бы вздохнуть спокойно. Но Котарбинский вряд ли мог испытывать нежные чувства к немцам, которые после недавних Варшавских событий были для него представителями оккупационных войск. И хотя формально немцы всего лишь помогли Центральной Раде вернуться, на самом деле все понимали, что власть в городе сменилась на немецкую. С учетом активной агитационной работы во время Варшавских событий и все больше набирающей обороты народно-интеллигентской забавы под названием «охота на ведьм», у Вильгельма Александровича при новой власти могли начаться некоторые неприятности. Впрочем, после двух месяцев террора Муравьева, последствия возможных столкновений с новыми властями казались смешными и незначительными неприятностями. Город думал примерно так же:
«Как же встретил немцев киевский обыватель? Зажиточный обыватель, так называемый “буржуй”, встречал немцев хотя и радостно, но без всякой экспансивности; радость избавления была хотя и искренняя, но без энтузиазма: некоторые дамы совали застенчиво букеты цветов немецким офицерам, но ни подъема, ни восторга мне видеть не приходилось: слишком все устали, да и будущее рисовалось в формах, если и не столь ужасных, как только что пережитые, кошмарные дни большевизма, то все же и много неизвестного таило оно в себе, — вспоминает географ, антрополог и публицист Н. Н. Могилянский. — Но важно отметить, что с появлением немцев, как по мановению волшебного жезла, без всяких угроз или угрожающих объявлений, исчезли всякие грабежи и насилия. Обыватель вздохнул свободно. Даже поздней ночью стало совершенно безопасно гулять по улицам. Открылись театры, синема, рестораны, жизнь заиграла быстрым темпом свою вечную суетливую музыку». Но Рада оказалась слишком независимой, миролюбивой и буйной одновременно, бесконечно решающей какие-то внутренние конфликты и, в результате, не способной молниеносно навести порядок в стране. Немцам такие партнеры были совершенно не нужны. Следующий переворот — переход от народной украинской республики к гетманству Скоропадского — совершился, конечно же, при содействии и с согласия немецкой власти. «Сделано все было чрезвычайно аляповато и грубо: немцы даже не соблюли decorum’а (внешней прикрасы) нейтралитета», — возмущались в кулуарах журналисты. «Им нельзя было доверять!» — вздыхали те, кто изначально относился к союзу с немцами подозрительно. В любом случае, переворот прошел практически бескровно и для Киева сулил всевозможные выгоды. Историки пишут, что «фактически гетман Скоропадский провел реставрацию осколка Российской империи. В Киев снова стекались бывшие чиновники, представители аристократии, офицерства и духовенства из большевистской России. Предполагалось прибытие и Патриарха всея Руси Тихона». Если бы все это происходило без явного пиетета перед недавним врагом, если бы каждое действие Киев не обязан был согласовывать с немецкой волей, возможно, деятельность Скоропадского была бы оценена совсем по-другому. Но, увы, и украинцы, и большевики, и белогвардейцы, все были против идеи гетманской Украины. «“Гетман всея Украины” положил ее к стопам Его Величества Германского Кайзера!» — иронизировали в прессе. Новый переворот был неизбежен. К власти в Киеве в первый раз пришел Петлюра, запоминавшийся тогда самочинными расстрелами на улицах всех поддерживавших гетмана Скоропадского офицеров. Потом в Киев снова пришла Красная Армия — над городом впервые прогремело страшное слово ЧК (общее число расстрелянных «за контрреволюцию» по решению Чрезвычайной комиссии того периода превышает 10 000 человек). Потом опять УНР, потом Деникин, при котором внезапно были спровоцированы ужасные еврейские погромы. «События развивались с такой фееричной быстротой, что за ними трудно было поспевать мысли и психике неподвижного и непривыкшего к политическому мышлению обывателя, а жизнь требовала решения на каждом шагу», — вспоминают очевидцы. Власть менялась настолько быстро, что отследить, кто, за что и во имя чего оказалось совершенно невозможно. При этом мужчин дееспособного возраста последовательно призывали во все армии, захватывавшие город. Самые умные и везучие каждый раз благоразумно дезертировали, остальные рисковали умереть с голоду или замерзнуть где-то «на службе», потому что обеспечить призванных хоть какими-то условиями для выживания армии не имели ни малейшей возможности.
Все это время Вильгельм Александрович жил в центре Киева и, конечно, был очевидцем самых страшных событий. Наблюдал, переживал за более молодых друзей, старался не прерывать общение с теми, кому нужен совет или моральная поддержка. Вместе со всеми старался не терять человеческое достоинство, чувство юмора, открытое отношение к жизни.
«Любовь созидательна, потому любить можно общо: всю землю, всю страну, всю музыку… Ненависть же быть обобщенной не должна. Она яд. Потому, если уж ненавидеть, то только адресно, только конкретных виновников конкретных бедствий — как мантру повторяли мы, стараясь сохранить остатки человечности и здравого смысла», — пишет в своем дневнике один из представителей киевской интеллигенции того времени.
Известно, что где-то в период с 1918-го по 1920 год Вильгельм Александрович принял решение покинуть Киев и даже отправил большую часть всех картин и вещей в свое кальское имение под Минском, из которого все это время исправно приходила почта с сообщениями о довольно сытой и размеренной жизни. Некоторые исследователи склоняются к мысли, что решение Вильгельм Александрович принял после трагического известия об Александре Мурашко. Котарбинский познакомился с Александром еще во времена работы над Владимирским собором. Долговязый нелепый лохматый и страшно стеснительный подросток, впитывающий каждое слово окружающих его художников и жадно глядящих на каждый штрих Васнецова, был пасынком нанятого для столярных и ремонтных работ в соборе мастера и племянником Николая Мурашко. Того самого Николая Ивановича — старинного знакомого Котарбинского, который бывал у Сведомских в Риме, а потом радушно принимал в своей знаменитой «Киевской рисовальной школе» всю «шумную гоп-компанию» художников из Владимирского. Художники довольно тесно общались, поэтому, когда Николай попросил помощи в решении одной деликатной семейной проблемы, все лихо взялись за дело. Проблема же заключалась вот в чем: «тот самый лохматый Сашка», как выяснилось, во что бы то ни стало возмечтал стать художником, в то время как его отчим давно уже решил, что парень будет помогать ему в столярной мастерской. Сашка обиделся, ушел из дома, ночевал на барже, простыл и вот-вот собирался отдать Богу душу, так и не став ни художником, ни столяром. Выходить племянника Николай, разумеется, собирался сам, а от друзей требовалось повлиять на упрямого отчима, который к мнению столь выдающихся художников наверняка бы прислушался. Стоит ли говорить, что обстоятельства младшего Мурашко напомнили Котарбинскому собственную юность. Вильгельм Александрович приложил все усилия, использовал на полную мощность и свой дар убеждения, и лесть, и даже обман (стал нахваливать работы Сашки, которые на самом деле никогда не видел). В итоге отчим позволил Александру Мурашко поехать в Петербург на обучение, а киевские художники помогли парню с рекомендациями. Парень, как известно, учился блестяще и вскоре стал очень известен как в России, так и за рубежом. В 1917 году он был одним из активнейших организаторов Украинской академии искусств. Преподавал, писал, участвовал в выставках, много и охотно рассказывал Котарбинскому о своих планах и успехах, имел прекрасную семью (жену и милейшую приемную дочку Катеньку)… Одной июньской ночью 1919 года он с семьей возвращался домой из гостей. Шел по родному району, где все его знают, и ничего не боялся. Преступники вышли из темноты, позволили жене и дочке убежать домой, а самого художника убили выстрелом в затылок. Это не было ограблением или убийством по личным мотивам. Просто данная власть в данное время считала незаконным нахождение на улице украинского художника без спецразрешения на прогулки. Александру было на тот момент 44 года.
