— Простите, вы что-то сказали про мою мать?.. — взволнованно напомнила Катя и замолчала, осознав, что в контексте новости о чьей-то внезапной кончине ее задерживающий вопрос неуместен.
— Приходите обе, — художник не слышал ее. Глаза, секунду тому бывшие светлыми, потемнели, лицо закоченело от бесконечного горя, уже вползающего в его душу холодной змеей.
— Я приду, — пообещала Катя. — Когда вам удобно?
— Завтра, если вам будет угодно… Простите.
— Я все понимаю, — в этом Катя заверила уже совершенно пустую комнату.
Художник исчез из номера вслед за мальчишкой в картузе. Кажется, в смятении чувств Котарбинский так и не выпустил из рук набросок ее портрета — мольберт, за которым он работал, был пуст. Катя без особой надежды поискала рисунок среди вороха бумаг на столике рядом и махнула рукой.
— Вы слышали? Он ушел… — подождав, окликнула Катя натурщицу в спальне.
Та не ответила.
Катерина заглянула во вторую — смежную — комнату, и оказалась в небольшой узкой спальне. У стены стояла неубранная кровать со смятой постелью. На прикроватном столике лежали книги и портсигар, тикали часы в изящном подчаснике.
Никакой модели здесь не было!
Не сдержавшись, Катерина нагнулась и заглянула под кровать — пусто. Теоретически девица могла сбежать через окно — но плотно закрытые рамы и третий этаж делали версию маловероятной.
Чье же милое личико он так расхваливал? Она явственно слышала это! И посреди комнаты стоял мольберт — на нем Катя увидела быстрый карандашный набросок девушки с арфой. Дображанская взяла его в руки и тут же отбросила, забыла о нем…
Под изображеньем арфистки лежал еще один лист, с другим рисунком — хорошо знакомый Катерине сюжет «В тихую ночь»: душа девушки в объятиях темнокудрого ангела.
И все же рисунок существенно отличался от приобретенного ею на аукционе.
— Не может быть!.. — вскрикнула Катя.
Глава пятая
Дом-монстр
Дом, где посчастливилось (?) жить семье Ипатиных, был в своем роде печальной достопримечательностью Киева — вздыбившийся над Мариинским парком, похожий на крепость, он стал первой уродливой новостройкой, «одороблом», навсегда испоганившим легендарный живописный вид правого берега Киева, раззолоченный лаврскими куполами.
Холл дома-монстра, обшитый темным деревом, украшенный большим окном с витражом, изображавшим Мариинский парк и дворец, напоминал дорогую гостиницу… но это вряд ли могло примирить Киевиц с проклятой крепостью.
Воспользовавшись адресом, выданным им прокурорской ведьмой, Маша и Даша поднялись на 21-й этаж.
— Конечно, все может быть, — убежденно сказала Маша, как только излишне картинная горничная в черном платье и белом фартуке с бантом на попе пошла докладывать вдове убитого бизнесмена, что к ней пришли Мария Ковалева и Дарья Чуб. — И желание прятать лицо необычно для обычного человека. Но все же пока понятно только одно: когда я пришла во Владимирский, Город не случайно дал мне это знание, и ты, Даша, не случайно купила газету, и Катя не случайно пошла на аукцион…
— И спасибо, что ты пошла со мной, — подвела черту Чуб. — Сама знаешь, у меня с Кругом Киевицы не очень. И во-още ты классное заклятие нарыла!
— Называется «любосреча», — сказала Ковалева. — «Среча» — это встреча. После прочтения у человека появляется иллюзия, что он тебя точно знает, но не может вспомнить. Однако знакомство это приятное, нужное или интригующее — в общем, важное. Тут главное — не мешать. Через несколько секунд после встречи вдова сама нас «вспомнит». Сейчас к ней наверняка приходит много людей…
— Ну, не знаю, — Чуб оглядела огромный и тихий холл квартиры. Изобилия гостей тут не наблюдалось. — И вообще, ты прости, что я замутила все в твой день рождения. У меня, если честно, для тебя и подарка-то нет.
— Зато у всех у нас есть души усопших, о которых мы беспокоимся, — сразу нашла хорошее в дурном Ковалева. — Лучше перестраховаться. Очертим Кругом вдову и жениха и забудем о них, — похоже, как и Дображанская, Маша не слишком уверовала в версию о некроманте Ирине.
— Проходите, Ада Антоновна ждет вас, — объявилась черно-белая горничная.
Девица обернулась, приглашая их за собой.
Вслед за бантом на переднике Киевицы прошли по коридору в гостиную со светлыми стенами. Обширная светлая комната с огромным окном утопала в зелени экзотических комнатных растений, потому сидевшая на светлом диване светловолосая дама в длинном закрытом глухом черном платье выглядела странно — неприятным и тревожным пятном. Ей было под пятьдесят, но лицо ее, безлико-красивое, застывше-холеное, замерло на тридцати пяти — замерло в неестественной позе, слишком искусственной, чтобы обмануть хоть кого-то.
— Маша… Маша Ковалева, — ненадолго замялась Ада Антоновна. — Ну конечно. Ты же дочь Светы! А ты, — посмотрела она на Дашу, — ее подруга. Мы виделись, когда я приезжала к вам в Харьков. Простите, я не сразу… Совсем не соображаю из-за всего… Спасибо, что вы приехали. Похороны завтра. Вы где остановились?
— Нам есть где жить, — увернулась от дополнительной лжи Ковалева. — Скажите лучше, как вы? Вы держитесь?
— Не знаю… не знаю… — затрясла беловолосой головой Ада Антоновна. — Твоя мама знает, я ей тогда все рассказывала. Я ведь ему сразу сказала: брать ребенка из детдома опасно, мало ли кто ее родители — алкоголики, психи, бомжи, кто угодно… Но он… Он так деток хотел… раз своих Бог не дал… Я ж понимала, он из-за этого мог меня бросить, мог другую найти. Потому, когда он решил взять ребенка, я не хотела, но не возражала… а вышло вот как… как я и говорила ему. Я ему всегда говорила: слишком ты ее балуешь, пора затянуть удила, показать, кто в доме хозяин. А он ей все-все прощал… Его доброта его же и погубила.
Ада Антоновна поднесла ко рту пластиковую электронную сигарету, слишком жадно затянулась и выпустила ароматный ментоловый дым.
— Она была папина дочка, — с положенным вздохом произнесла Маша, незаметно пиная Дашу ногой.
— Не знаю я, чья она дочка была! — неожиданно резко сказала Ада Антоновна, и Киевицы не могли не отметить верность сего замечания. Если темноволосая девушка с застывшим взглядом взаправду была некромантом, брать ее в семью, несомненно, было опасно. — Ее в детдом тот подбросили. Кто ее родители, никому не известно. А Сеня, мой Сеня… Как он любил ее… Вы же Иру не знали. Я в Харьков без нее приезжала тогда. Эта девка меня и за мать не считала! Пока маленькая была — еще ничего… А с тринадцати лет как с цепи сорвалась… И вот… доигралась!
Ада со стуком отложила искусственную сигарету, встала, подошла к белому комоду, заставленному множеством дорогих и почти вопиюще уродливых вещей — огромная фарфоровая кошка, украшенная золотом и стразами; часы-новодел под старину в виде полуголой богини; вставший на дыбы единорог с раззолоченной гривой… проходя порой мимо витрин магазинов, Маша изумлялась, кто может покупать такое убожество — и вот неожиданно получила ответ.
