— Здравствуйте, — объявилась в кадре Акнир. На ней была дореволюционная шляпка с вуалью и серебристым пером. — Вы — Михаил Александрович Врубель?
Изображение вздрогнуло.
Или это вздрогнула Маша?
— Да, — сказал белокурый молодой человек.
— А вы в курсе, что у вас есть ребенок? Сын?
— От кого?
— Подумайте, может, и вспомните.
— О нет! — вскрикнула Маша. — Зачем вы?.. Он не сможет вспомнить меня! Когда мы сошлись, ему было за сорок.
— Да не переживай ты, он найдет кого вспомнить, — указала Чуб на богемно-цирковое окружение художника. — В чем был цимес? Чтоб он знал, что не умер бездетным. Теперь знает. И ты ему ничего не должна. Ты вообще ни при чем.
— Но это практически ложь.
— Так ведь соврала не ты! А для нас это вообще не проблема. Проблем вообще больше нет. У твоего сына есть папа, у Мира — есть сын, а у Врубеля — знание. Все счастливы, как ты и хотела. Это тебе мой подарок на ДээР. Скажешь «спасибо» позже, когда поймешь, как все круто.
Чуб вновь запустила раздобытое видео.
— Я могу увидеть его? — сказал белокурый молодой человек, заметно сомневаясь в своем желании.
— Если Киев захочет, увидишь, — юная ведьма на видео шагнула в сторону, камера машинально скакнула за ней, захватив сидящих за соседним столом.
— Останови изображение! — вскричала Акнир. — Мамочка!..
Чуб послушно нажала на клавишу и только потом поняла, что слово «мамочка» не было пустым восклицанием — за столом неподалеку от Врубеля сидела мать Акнир, покойная Киевица Кылына, в шляпке с откинутой длинной вуалью и платье в сине-серую клетку. Ее было трудно узнать: золотоволосая — она была знойной брюнеткой. Но сама Кылына узнала… Не свою дочь — неизвестное жителям ХІХ века средство, которым Даша вела съемку. Мать Акнир ухмыльнулась, помахала телефону рукой и повернулась к своему соседу по столику.
— Мама, — тихо прошептала Акнир. — Как же я ее не заметила?..
— Ты была к ней спиной. А потом, парик. Или это она покрасила волосы? Вот прикольно, — показала Чуб на экран, — так или эдак, ты все равно увидела на Бабы́-Деды́ маму.
— Сегодня воистину Мамки, родительский день. — Катерина положила руку на бабочку-брошь. — Я тоже встретила маму.
— И маму… и отца, — договорила Акнир.
— Нет, к сожалению, отца я не видела, — сказала Катерина Михайловна.
— А я — видела… своего, — мертвенно сказала юная ведьма, не сводя глаз с изображения. — Вот он каков…
И лишь сейчас все, наконец, заметили, что сидящий рядом с Кылыной мужчина дивно похож на Акнир, не унаследовавшей от своей матери ни округлого овала лица, ни пухлых губ, ни пышных форм — лишь васильковый цвет глаз. И нос, и подборок, и резковатая линия рта, и худоба достались ей от родителя.
— Мать моя, неужели я все же увидала его? — сказала дочь Киевицы.
— Ты хочешь сказать, что никогда его не видела раньше? — поразилась Катя. — Даже на фото?
— Никогда, — подтвердила ведьма. — Я не знала, кто он — ни лица, ни имени. Выходит, мой папа тоже из Прошлого, — Акнир посмотрела на Машу. — У нас с твоим сыном много общего.
— И что б ты посоветовала ему?.. Или мне, — беспокойно спросила младшая из Киевиц. Кажется, несмотря на все заверения подруг, вопрос отношений ее сына и его отца, жившего и умершего больше ста лет назад, так и остался для нее безответным.
— Не лги ему, — попросила Акнир. — Когда он подрастет, скажи, что у него есть второй отец, но его нет — он давно умер. И если им должно встретиться… Наш Отец, Город, сделает это. Просто положись на Него. Вот и все.
На Байковое кладбище следует ходить осенью — именно осенью, когда земля покрыта рыжей чешуей, как невиданный зверь. Когда за каждым листом прячется чья-то душа…
Но именно осенью Байковое часто остается безлюдным, и можно долго гулять по его дорожкам, не встретив никого из людей.
Такси привезло Машу и Мира на узкую улицу Байковую, зажатую между двумя оградами красно-кораллового кирпича — старым и новым Байковым кладбищем.
Следующий день Дедóв выдался пасмурным. С утра солнце лишь изредка протискивалось сквозь облака. Но кладбище вдруг улыбнулось им ярким и радостным солнцем.
А потом случилось чудесное…
Дунул ветер. И сотни листьев стремительно побежали, помчались навстречу Маше, как живые зверьки, как маленькие рыжие белки, намеревающиеся дружно вскарабкаться, заскочить ей на грудь.
Друг за дружкой, целыми стаями оранжевые листья перепрыгивали через кирпичную ограду кладбища, выскакивал на дорогу — навстречу своей Киевице.
Маша вылезла из машины и помахала им рукой, она слышала шепот упокоенных тут душ и знала, что они рады ее приходу.
Украшенный полустертыми от дождей и ветров православными образами главный вход поманил их на центральную аллею. Но Маша и Мир прошли чуть выше, к тонким и острым, устремленным в небо зубцами башен воротам польского кладбища.
— Оказывается, он похоронен на Байковом. На польском участке, — сказала она. — А я и не знала…
— Вот так должна выглядеть его могила, — сказал Мир, показывая на экран смартфона. — Крест из черного гранита. Он где-то здесь.
Они пошли по аллее. Осень делала ее прекрасной и печальной. Мир польского Байкового был почти идеальным миром Вильгельма Котарабинского, миром, исполненным шопеновской грустью.
Сколько образов для своих полотен и сепий он мог найти тут!
Мраморная мадонна с отрубленной, отсеченной вандалами головой. Могильный крест, сквозь который уже проросло толстое дерево — так что металлическая ножка креста оказалась в деревянной сердцевине. Склеп, с обвалившейся стеной и открывшимся проходом прямо в пещеру могилы.
Полустертые польские буквы на мраморных гробницах… Маша тщетно искала среди них знакомое имя Wilhelm Kotarbiński. Увы, многие памятники здесь походили на черный крест, под которым должен был покоиться Вильгельм Александрович, но, подбираясь к ним ближе, они находили иные забытые имена.
Добравшись до конца польского участка, Маша и Мир остановились у согбенной мраморной плакальщицы в белой тоге.
Несколько минут Мир Красавицкий стоял, облокотившись на чью-то темную ограду, оглядываясь по сторонам глазами человека, оказавшегося в густой, почти непроходимой толпе.
— Ты видишь их? — догадалась Маша. — Видишь все эти души? — она видела лишь совершенно безлюдный погост, слегка промерзшие за хмурое полузимнее утро, сиротливо жавшиеся друг к другу могилки.
— Да… я вижу… ведь я такой же, как и они… И все же иной.
