— Ты знаешь, что я могу воскресить тебя… я предлагала тебе тысячу раз.
— А я тысячу раз объяснял тебе: став человеком, я стану чересчур уязвимым. Ты же слышала слова Василисы, сейчас я практический непобедим. Пока я мертв, меня не в силах победить даже твой Демон.
— Зато тебя может украсть у меня любой некромант! Золотоискательница была не единственной. И даже не самой сильной! Рано или поздно нам придется пройти через это.
— Значит, моя свобода воли уже ничего не меняет? Я не хочу быть человеком! Готова ли ты это принять?
Маша не ответила.
— Давай разделимся, — предложил Красавицкий, — ты смотришь налево, а я — направо… так мы найдем его могилу скорей.
Он деловито пошел вперед.
Ковалева вскоре отстала. Ее расстраивала неухоженность центрального кладбища Города. Он вспомнила, как полтора года назад безуспешно искала на старом Байковом кладбище могилу единственного сына Врубеля — маленького Саввы, умершего и похороненного в Киеве, и нашла так много безымянных детских могил, что беспамятство показалось ей вторым именем Байкового. Могила Савушки канула в Лету, ее могли просто снести… как чуть не снесли однажды, лет 20 назад, могилу Котарбинского, на том основании, что у него нет наследников вКиеве.
Но могилу защитили. У них есть фото креста. Они найдут его.
Маша вернулась к зубчато-красным готическим воротам.
Рядом с ними высился массивный заброшенный склеп, украшенный статуями Христа и Богоматери — лицо Иисуса было наполовину отбито и могло вдохновить на сценарий фильма ужасов… но не сегодня, не в этот осенний солнечный день, когда они пришли в гости к Вильгельму Котарбинскому.
Когда каждый осенний листочек, упавший на эти могилы, был подобен дружеской ладони, утешающей тех, кто давно лежал в этой земле. Когда ласковые ладошки желтых листьев и сияющий свет делали мир похожим на полотна Котарбинского — и грусть была радостной, и в печали таилась улыбка.
Маша еще раз оглянулась назад, надеясь разглядеть средь густого леса памятников черный крест Котарбинского… И подняла глаза к небу, к высокому древу над склепом.
— Вильгельм Александрович, где же вы?! — позвала она. — Отзовитесь, я уже полчаса вас ищу!
И в ту же секунду, словно в сказке, ветер перечеркнул тишину, широкая крона старого древа над склепом громко зашумела, запела… а из-за серого склепа послышался голос Мира Красавицкого.
— Маша, иди сюда… Я нашел его!
Черный могильный крест был перевязан длинной красно-белой лентой — цветами польского флага:
WILHELM
KOTARBINSKI
1848–1921
— Спасибо ему, — искренне сказал Мирослав. — Он был превосходным художником. Недооцененным!
— Не таким, как Врубель… — Маша еле слышно вздохнула. И было неясно: сказанное ею — упрек или, наоборот, комплимент? — Оба они глядели сквозь реальность, но видели разное. Один видел бездну, другой видел мир во всей его истинной, невероятной красе и был счастлив как ребенок. Он слишком легко уживался со всеми тайнами мира, включая и главную: что есть зло и добро, печаль и радость, жизнь и смерть, — и они неотделимы друг от друга. Лишь один раз Смерть причинила ему боль… Возможно, Катя права, и гений должен видеть ад. Тот, кто избежал ада и прожил жизнь в теплой гармонии с собой, никогда не достигнет гениальности… К собственному счастью.
— Мне все равно. Своим талантом он спас меня, — сказал Мир.
— Спас нас, — поправила Маша. — Я не смогу еще раз пережить твою смерть, потерять тебя… — она собралась было продолжать их старый спор.
Но, словно желая предотвратить неотвратимую ссору, на гранитную плиту могилы Котарбинского спрыгнул с неба солнечный зайчик.
— Видишь? Это же он! — радостно вскликнула Маша. — Он тут, — завертела она головой. — И при жизни его душа словно излучала свет… Вот откуда был свет в душе Котарбинского — он знал, что смерти нет, все бесконечно… Почему об этом порой забываем даже мы, Киевицы?
— Ой, — на мгновение Мир исчез и вновь объявился с книгой в руках. — Я забыл вернуть ее в библиотеку. — Подожди, я сейчас…
— Дай на минутку, — Маша взяла из его рук потертое издание. — Я тоже забыла рассказать тебе… Странно, но я оказалась права. Когда он второй раз встретил Ангела Смерти, он узнал его. И принял как старого доброго друга, — осторожно, словно боясь спугнуть солнечный зайчик, Маша погладила неровное пятнышко света на черном гладком камне и зачла окончание главы:
«Умирал Вильгельм Александрович Котарбинский в полусознании. Каждое утро грезилось ему, что кто-то приходит в его комнату, садится на кровать в ногах, играет с ним в шахматы «вслепую», без доски, и каждый раз проигрывает и молча уходит.
Однажды, когда сестра принесла больному дневной завтрак, он сказал ей:
— Сегодня он опять приходил, играл со мной, и сегодня он выиграл, значит, сегодня я умру.
Сказал это так спокойно, точно говорил ей:
— Сегодня я пойду погулять.
Умер под вечер, спокойно, в полном сознании»
[5].
Городское пианино стояло прямо у подножия короткой двухмаршевой лестницы на Старокиевскую гору.
Играть на нем мог кто угодно. Хоть бомж, хоть известный композитор (который, усевшись однажды за знаменитый среди киевлян инструмент, не преминул заснять и выложить свой демократический творческий порыв на YouTube). Последнее время, с наступлением осени, пианино все чаше прятали от непогоды под защитной тканью.
Но нынче во второй половине дня вдруг распогодилось, хмурый осенний день приоделся, сбросил унылый покров, стал солнечным, ясным, и инструмент был открыт, и сейчас за ним сидел черноволосый мужчина в черном пальто.
Уличная полубомжовая жизнь не пошла на пользу инструменту, его крышку украшали боевые царапины, несколько клавиш западали, иные утратили голос. Но пальцы неизвестного мужчины в черном пальто бегали по клавишам так стремительно быстро, а исполнение было столь блестящим, что даже не посвященные, незнакомые с классической музыкой, мало разбиравшиеся в азах виртуозной игры — невольно приостанавливались, ощущая то, что не могли сформулировать — абсолютную гармонию звуков, накрывших площадь перед Андреевской церковью, дом, где жил некогда Врубель и умирал Котарбинский, и Старокиевскую гору, у подножия которой стоял городской инструмент.
