— При чем тут доброта, это единственный способ от тебя отбрыкатся. Сам знаешь, еще раз подойдешь, завтра ничего не получишь, — хихикнула Чуб.
— А вы, родимые, все ждете его? А он все не идет? — клоун поглядел на третью чашку и сочувственно тряхнул напомаженным рыжим коком. — Лишняя чашка постоянно привлекала внимание, но Акнир оставалась неумолима: нельзя есть и пить на Бабы́ и не делиться с душами мертвых. — Придешь к нам завтра на repetition?
— А то!.. — закивала Чуб. — Я уже песню нам подобрала русско-французскую. «Что французик ни взболтнет, выйдет деликатно. Ну, а русский как загнет, берегись, понятно…» — напела она.
— Не вздумай, — жестко прервала Акнир.
— Мне чё, даже порепетировать немного нельзя?!
Даша снова вздохнула всей своей грудью четвертого размера, и вздох был такого же размера — большой и печальный. Отказываться от попоек с офицерами было нетрудно, да и светить цимесом, говоря откровенно, не составляло большого труда. Но конспирация, главнейшим правилом коей было «не звездить!» — запрещавшая выделяться, выбиваться, привлекать к себе внимание — оказалась почти невыносимой. Даже петь Даше приходилось в треть голоса, чтобы никто не обнаружил ее выдающихся, почти шаляпинских данных! Даже шальвары вместо юбок Акнир изобрела для того, чтобы номер пользовался чуть меньшим успехом. В то время как душа Даши рвалась петь в дамском оркестре, учудить новый трюк на шесте, но особенно ей хотелось выступать вместе с клоунами и распевать сатирические куплеты.
Старорежимные цирковые куплеты Чуб разучила еще будучи студенткой музучилища им. Глиэра, и теперь, имея почти готовый номер, рвалась показать его, но…
— Если номер на репетиции выйдет хорошим, ты сразу привлечешь дополнительное внимание, — извинительно объяснила Акнир.
— Охохонюшки… — Чуб испустила вздох в третий раз.
К концу их первой гастрольной недели она только и делала, что вздыхала, а Акнир становилась все более напряженной и нервной. Даша уже не могла понять, желает юная ведьма встречи с отцом и матерью или боится ее, но с каждым пустым днем веда становилась мрачней, настороженней, точно непрестанно ждала неминуемой и неизвестной беды.
— И сколько еще нам быть жертвоносцами? Как мы так лоханулисьс вообще? — приглушила голос Землепотрясная Даша. — Когда мы первый раз пришли сюда к Врубелю, мы попросили Киев: дай день, который нам нужно знать. И в момент вышли и на Врубеля, и на твоих маму с папой. И когда второй раз сюда шли, сказали то же самое… Почему же второй раз не сработало? Почему мы пашем тут на Карабаса, как две Буратины? Можно я себе хоть юбку погламурней пошью, как у Грейс Келли?
— У кого? — Акнир сосредоточенно крошила на блюдечко третьей чашки кусок сахара.
— Келли.
Ведьма кивнула и, быстро наклонившись над чашками, зашептала:
— Великая Пятница, Пяточка-маточка, сама приходи, да гостей приводи, Ирина, Марина, Анна, Иоанна, Катрина, Дана, Милана… — перечень имен женщин из рода Акнир был долгим, и после «Миланы» Даша почти всегда сбивалась, спохватываясь на финальных словах приглашения Бабо́в: —…все приходите и приводите с собой тех, кто не видит свой дом. — К счастью, никто из цирковых не сомневался, что, как положено доброй католичке, mademoiselle Мими просто произносит положенную молитву перед едой.
— Видимо, за эту неделю нам следовало что-то узнать… или что-то увидеть, — завершила Акнир.
— Что?
— То, что мы должны были увидеть, но проморгали, — сказала та, оглядываясь по сторонам, и взгляд ее в который раз остановился на наезднице Анне Гаппе.
Женщина, ради которой знаменитый в будущем и мало кому известный в настоящем художник Михаил Врубель и повадился в цирк, сидела за столиком в компании собственного мужа — циркового жонглера. И, глядя на нее, Даша неделю безуспешно пыталась понять, что гениальный художник разглядел в ней такого особенного?
Наездница выступала пред ними, и они не раз лицезрели ее парфорсную езду: Анна стояла в пышной пачке на панно скачущей лошади и прыгала через затянутый бумагой обруч. Ничего особенного — стандартный номер. И сама она была совсем не особенной, слишком простой — сильное крестьянское тело, черная коса вокруг головы, мягкие темные глаза итальянки и в нагрузку к ним — законный супруг, с коим циркачка была почти неразлучна. Типичная порядочная женщина! Она и ее муж-жонглер принимали Врубеля исключительно как друга семьи, да и он казался скорее увлеченным, чем влюбленным. Скорее усыновленным этой цирковой семьей, чем страдающим от очередной неразделенной страсти. Они часто видели, как эта троица беседует и оживленно смеется над какими-то шутками и цирковыми историями, видели, как Врубель просто сидит и смотрит на Анну, точно сам образ ее приносит ему утешение. Однако сегодня, впрочем, как и вчера, художника с ними не было.
— Твоя мать пришла к Врубелю, — устало ответила Чуб, — трехсотый раз тебе говорю.
— А я трехсотый раз отвечаю: тогда бы она не конспирировалась в брюнетку. Вспомни историю. Врубель влюбился в жену своего начальника Эмилию Прахову. И не знал, что Эмилия и моя мать — как две капли воды. Такой уж у нас род, все бабы как под копирку… Прекрасные были женщины, все как одна — неимоверной красоты и силы, — добавила она обязательное восхваление покойных. — Кроме меня, похожей на отца. Видно, у папы тоже сильная кровь. Он и сам из колдунов, не иначе. Понятно, почему мама скрывала его имя — она опять нарушила Великий запрет, мы не сношаемся с ведоками, нам нужны девочки, а ребенок всегда того пола, чья кровь посильней.
— Тогда он не колдун. Ты по ходу не мальчик. Или ночью меня ждет сюрприз? — пошловато пошутила Чуб.
Веда пропустила шутку мимо ушей:
— Прикинувшись Праховой, мать приворожила его и склонила Врубеля изобразить ее, чистокровную ведьму, в роли Богоматери для иконостаса Кирилловской церкви. Таким образом мама испоганила храм. А заодно испоганила всю жизнь Врубеля, навлекла на него наказание Города
[6]… Ясно теперь, что она от него прячется. Он ей больше не нужен, а объяснять, почему она не Эмилия, а Эмилия ее копия — ей тоже без надобности. Она в цирке для чего-то другого. Но для чего?
Раздался жалобный звук. Третья чашка тихонько тренькнула, точно кто-то решил размешать в ней ложечкой сахар. Золотистый напиток слегка подрагивал в белом фаянсе.
— К нам кто-то пришел, — негромко сказала Акнир.
Нежданно самозваная mademoiselle Мими, сидевшая в королевской позе, выпрямив спину, высокомерно задрав подбородок, сложилась вдвое, сгорбилась, втянула голову в плечи и быстро-быстро заморгала глазами.
— Мама, там мама, — прошептала Акнирам, окончательно забывая про конспирацию, кривясь и дергая правым уголком рта, как бы желая указать его острым концом себе за спину.
