— Это как выйдет. Может, кого из близких, может, твоя… видно, не станешь ты слушать меня, вступишь во Тьму… сама полезешь в пасть к Уго.
— Оптимистичное гадание, — подвела итог Даша Чуб. — Судя по предсказанию, дорогу мы выбрали верно, — хмыкнула она и, сделав классический жест Владимира Ильича, указала ладонью вперед и озвучила направление. — В морг!
Глава шестая,
в которой Даша превращается в кавалера
Однако по дороге в анатомический театр вышла заминка — неподалеку от цирка Даша увидела компанию «думских девчат».
Подобное прозвище проститутки, обитавшие в тайных закоулках Козинки, получили от киевлян оттого, что любили прогуливаться днем вокруг подковообразного здания Городской Думы, где собирались киевские депутаты. Хоть, по мнению Даши Чуб, «думскими девчатами» было бы уместней величать самих депутатов — особенно в ее, XXI веке.
Три девицы в слишком нарядной и легкой не по сезону одежде топтались примерно там, где, по уверению Пепиты, три дня назад был найден труп заколотой «бабочки». Забыв про клиентов, «девчата» перешептывались с тем неподражаемым видом, с которым все девчонки, вне зависимости от их возраста и положения в обществе, доверяют друг дружке ужасные секреты.
— Приветики! — подошла к ним Даша Чуб.
Девчата обернулись к ней — дородные, с яркими щеками и губами, с «мантильями» и шалями на озябших плечах — они показались ей тремя Пронями Прокоповнами. И все три Прони уставились на нее недружелюбно — другие женщины были в их понимании либо соперницами, либо разъяренными женами клиентов.
— А гляньте-ка, что у меня есть! — разом развеяла оба подозрения Даша, доставая долгожданное жалование в десять рублей. — Кто мне расскажет о вашей товарке, той, что зарезали в субботу — вот тут, под этим вот фонарем?
— Ирка Косая, — понимающе кивнула одна из Пронь, с красными ртом, приобретшим свой оттенок благодаря послюнявленной красной коробочке от папирос. — Она завсегда тут стояла. Только ее не здеся, а там… — махнула она в сторону улицы-Козинки.
— На Козьеболотной?
— Не, выше… Где Ирининский столб.
— Столб от церкви святой Ирины?.. которую приказали отдать за веру в бордель.
— Правда, что ли? — хриплым голосом спросила вторая «Проня» с дымящейся папироской в зубах. Лиловый синяк на ее скуле был закрашен бардовыми румянами. Бархатка на шее прикрывала синяки от чьих-то грубых пальцев. — А я и не знала. Пойду ей свечку поставлю, пусть попросит за всех за нас…
Даша сморщила нос.
— Чего скосорылилась? — ощерилась хриплая «Проня». — Думаешь, таким как мы, в храм хода нет?
— Да чё ты, дура, несешь? — осадила ее Чуб, и как ни странно, этим окриком сразу показала себя в доску своей. — Я вот чё думаю… ее правда звали Ириной? И умерла она, выходит, у храма Ирины.
— Кто знает, как ее повсамаделешному звали-то, — тихо вздохнула третья «Проня», в зеленом платье с турнюром — на ее громадной «попе», как на клумбе, росли розовые цветы. Впереди было нечто среднее между фартуком и французской занавеской. Она была таким законченным воплощением безвкусицы, которое Землепотрясная Даша считала в своем роде почти совершенством. — Эй, кавалер красивый, — окрикнуло «совершенство» проходящего мимо мужчину в мягкой шляпе. — Не угостите барышню покурить?!.. — Мужчина ускорил шаг.
— Я ща-с твой кавалер. — Даша достала портсигар из кармана, «Проня-3» манерно взяла папироску, прикурила, поглядывая в сторону «народной кареты» — омнибуса. — Эх, прокатиться бы… да дорого, семь копеек, — посетовала она. Похоже, утверждение «я кавалер» думская барышня поняла чересчур уж буквально.
Землепотрясная покосилась на подпрыгивающий на брусчатке забитый людьми омнибус, с несчастными лошадьми. Крещатик 1888 года, словно нарисованный кистью Пимоненко, казался ей невыносимо печальным и провинциальным — лысый, невысокий, в основном трехэтажный. Нечетной стороны улицы, по сути, и не было — большую часть занимал обширный сад профессора Меринга, где позволялось гулять горожанам. В центре новой мостовой выступали высокие железные клети, словно для диких зверей — в них лишь недавно закабалили знаменитый Крещатицкий ручей, встававший при каждом дожде «на дыбы», топивший подвалы, отхватывая себе человеческие жертвы.
В здании Думы открылась первая городская библиотека, фотографический кабинет, магазинчики. Пристроившись у витрины одного из них, Акнир равнодушно рассматривала рекламу с сюжетом, идеально подходящим к дням Дедо́в-да-Бабо́в: изображенная на плакате аляповато-яркими красками девушка стирала в ручье белье, а над ней витал Дух старухи, одаривая прачку суперценным советом:
Услышь, дитя! Ведь с сей бедой
Тебе расстаться легко бы было.
Если бы ты с холодной водой
Употребляла лютихское мыло!
Рядом красовался еще один рекламный плакат, словно специально для Джека-потрошителя: богобоязненный Авраам возносил над своим сыном Исааком нож, на лезвии которого красовалась надпись: «№ 1. Завьялов. В Вормсе».
Рядом с магазинами визгливо и надрывно играла шарманка, расписанная розами и розовозадыми амурами — шарманщик услужливо предложил Акнир гадание, но та отказалась, видно, «могильного креста» ей хватило сполна.
— А с Иркой Косой еще одна девица была… такая молодая, хорошенькая, с большими глазами. Они в ту ночь рядом стояли, — сказала Даша.
— Дочка Иркина, что ли? — уточнила хриплая Проня.
— Не знаете, где она?
— Так она, как мамку зарезали, к Гавилюкиной в дом побегла, — ответила Проня-1 так быстро, точно пыталась растолкать своих товарок локтями, — она первой дала Даше ответ и считала себя первой претенденткой на «красненькую».
— Гавилюкина — это кто?
— Хозяйка… Девчонка к ней крепостной заделалась, дура. У меня вот хоть паспорт есть, и я вольна во всем, — похвасталась хриплая.
— Грех ее нам судить. Перепужалась сильно девчонка. Говорят, прямо у нее на глазах мамку резали, — снова вздохнула сердобольная «клумба».
— Душа моя, любезное мое поросяточко, — послышался тенор справа. — Вся моя внутренность галопирует к вам! Мое сердце стучит от страсти французским аллюром! — подскочивший к клумбообразной Проне-3 кавалер приглашающе согнул руку калачиком. И Чуб оценила гармонию сей городской пасторали. На Пронином кавалере были клетчатые штаны Голохвастова, клетчатый же пиджак в сочетании с узорным жилетом и рябой галстук с громадной булавкой. «Поросяточко» зарделась как влюбленная школьница, поправила клевретку на шее, восторженно шмыгнула носом и упорхнула со своим искусителем.
— Ишь, расшустрилась! Узнает Сенька, с кем она захороводила, сделает ей черный глаз, — со знанием дела пообещала хриплая Проня, глядя им вслед.
