— Ее Еленой звали. И не прибежала она, мать ее продала, — Лара-гимназистка неуверенно протянула руку к купюре.
— Мать? — Даша подняла руку с «конфеткой» повыше. — Родная мать? Да ладно… Она, конечно, проститутка была, но все же не конченая… Или совсем?
— Как прикончили, так и стала конченая, — глупо хихикнула толстая Верка-матросик.
— Да обычная, — со скукой протянула декольтированная Анфиса.
— Как же она дочь продала?
— А чего? Меня тоже батюшка продал, — сказала Верка-матросик, удивляясь ее удивлению. — Обычное дело.
— А меня мать продала, — спокойно сказала смуглая красавица Нина. — Можно закурить папиросочку?
— Можно, бери, — Чуб протянула ей портсигар. — А кем была твоя мать?
— Солдатка… денег не было, а нас — братьев, сестер — десять по лавкам… вот ей и насоветовал кто-то. За меня тогда аж сто рублей дали. Оттого что я на испанскую графиню похожа.
— И врешь ты все… — разозлилась Верка-матросик.
— Вот, сами глядите, — смуглянка протянула Даше лежащий на столе дамский альбомчик, — меня недавно художник один как есть натуральной графиней изобразил. А когда я попала сюда, то совсем невинной была, ничего не знала… мне же тогда всего десять годочков было, — Нина картинно закурила, бравируя своей историей. И ее красный с черными кружевами корсет, и черная восточная шаль с экзотическими алыми птицами на зеленых ветвях смотрелись на «испанской графине» одновременно эффектно и неумолимо трагично.
Молчаливая Ангелина села на диван, забросила ногу на колено, взяла гитару с большим голубым бантом и стала задумчиво перебирать струны.
— Десять? И тебя отдали мужчинам? — выпучила глаза Даша Чуб.
— А кому?.. то есть, — опомнилась она, — дамочек я тоже люблю, особливо, таких красавиц как вы. — «Прекрасная Нина» с искренней любовью посмотрела на красивую купюру в Дашиных руках. Из чего следовало, что минимум одного из мужчин она уважает — здравствующего царя Александра ІІІ.
Чуб вспомнила десятилетнюю девочку, спящую на сундуке, и содрогнулась.
— А твой отец, Вера… он тебя почему? — все это отнюдь не касалось Даши, но так возмущало ее, что она забыла о цели визита.
— Да выпить, наверно, хотел, — лениво выплюнула Вера-матросик. — Обычное дело.
— А я за папеньку и расписку сама под диктовку писала, — подала голос Анфиса. — Он писать не шибко мастак был, меня попросил. Мол я, штабс-капитан Аникин, добровольно сдал свою дочь в публичный дом сроком на год… Семь лет уж прошло. Я три дома сменила. А папенька, я слыхала, год назад помер. Вот вы, вижу, женщина просвещенная, много где побывали, видели и слыхали разное, — обратилась она к Даше Чуб, — вот вы верите, что на задушную неделю покойники приходят к нам в виде нищих и милостыньку просят? Потому как лишь тем на том свете хорошо жить, кого тут хорошо поминают.
— Верю. Так и есть, — сказала «просвещенная» Даша.
— И я тоже верю, — загорячилась Анфиса. — Вон Нина знает, я как в церковь пойду, каждому нищему, калеке, убогому хоть копеечку дам завсегда… А нынче пришел один, весь в обмотках, плешивый, так я его прогнала… чуть пса на него не спустила. Злая я, да?.. А вдруг это мой отец-покойник пришел? Вдруг я хоть душе его окаянной отомстить смогу? Пусть горше горшего там ему будет! Вот сколько жива я буду, а на задушницы никому ни копейки не дам!
— Да разве можно своих детей продавать?.. Разве по закону так можно? — Даша растерянно посмотрела на Акнир, та молча кивнула в ответ. Ведьма не участвовала в общей беседе, стояла в красном углу, с заинтересованным видом рассматривая пристроенную рядом с иконой фотографическую открытку «Праздник в честь 900-летия Крещения Руси». — Ведь дети — не рабы. Да и рабство уже отменили. И вы не можете уйти?
— Можем, — неуверенно сказала Анфиса. — Когда долги отдадим… так что если облагодетельствуете, то поспособствуете нашему скорейшему исцелению душевному, — она хорошо уловила жалостливую нотку в словах Даши.
— Только не хотим мы! — отрезала «прекрасная Нина». — И куда нам идти? В законные жены? Кто такую возьмет? А возьмет, так закиснешь с ним от тоски. На улицу, к венерическим? С улицы в порядочный дом возврата уж нет…
— А как же Елену с улицы взяли?
— Чего же не взять? — выпустила дым Нина. — Молодая, дешевая… Мне наш швейцар по секрету сказал, мать попросила за нее всего пять рублей.
Чуб вдруг перестала жалеть убитую проститутку, подвернись та ей нынче — она бы сама с удовольствием скрутила детопродавице шею.
И вспомнилось вдруг:
«…никто не знал, куда она девала своих новорожденных детей. Потому Уго нашел ее…»
— А где Елена сейчас?
— В другой дом пошла, подороже. Видать, увидела хозяйка свой интерес. Хотя и странно, — сказала вдруг молчаливая Ангелина, продолжая наигрывать. Ее нога в белом чулке и остроконечной туфельке с тремя пряжками слегка покачивалась в такт мелонхаличной мелодии.
— В чем же странность?
— Мне швейцар по секрету сказал… — начала Нина.
— Ой, — презрительно вскрикнула Вера-матросик, — все знают ваши секреты… пользует он тебя каждый день.
— Сказал мне, — невозмутимо продолжала Нина, — что девка уже сильно больная была. Одно слово, уличная. Младше нашей Лары, а совсем гнилая… ее бы в больницу Кирилловскую. А ее в богатый дом продали, больную-то? Разве не странно?
— Почему в Кирилловскую? — удивилась Даша. — Ведь Кирилловская — для душевнобольных.
— И нас, желтобилетниц злосчастных, тоже туда свозят.
— И ты думаешь, ваша мадама обманула кого-то и подсунула им девушку с сифилисом? — уточнила Даша.
— Не-а, у нас так не обманывают, за такой обман можно и пером получить, — возразила Верка-матросик.
— Нет, — повторила Ангелина, ее пальцы перестали играть, но не оставили струны, ждали и жаждали вернуться к ним. — Кто-то ее с болезнью купил. И дорого.
— А вдруг кто-то спасти ее захотел? — романтично спросила гимназисточка Лара, и ее глаза загорелись. — Вот увидел ее, полюбил больше жизни и решил спасти!..
— Может быть и такое, — Нина скучливо выпустила дым папироски.
— А вдруг Ирку Косую убил тайный воздыхатель ее дочери? Как узнал, что родная мать ее в бордель продала, так и убил, — озвучила свои тайные мысли Даша.
— И такое возможно, — сказала Нина. — Только я в любовные романы не шибко-то верю.
— Потому и странно это, — повторила Ангелина и тихо запела известную среди думских девчат песню, на ходу сочиняя к ней новые слова.
Папиросочка, друг тайный,
Лишь тебя одну люблю.
Покурю немного в спальне
И себя я отравлю.
Лучше так, чем под забором
Час пробьет околевать.
И за что меня с позором
Продала родная мать…
Чуб машинально открыла дамский альбомчик, — взглянуть на натуральную «испанскую графиню», — и сердце съёжилось от подозрения.
