— Ты ошибаешься, Лиза, — внезапно подала голос молодая спутница суфражистки, — я уверена, Джек боролся с проституцией! Он желал привлечь внимание к женским проблемам… Ведь сколько несчастных падших женщин умирало на улице, сколькие были убиты?.. — казалось, что даже фонарики на рукавах ее белой блузы пузырятся не просто так, а от возмущения. — И кого это волновало, пока не появился Джек? Кто он, этот Джек, если не иллюстрация нашего бездушного общества, которое потрошит каждого как рыб, забирая здоровье, жизнь и даже наши кишки…
— Я требую прекратить здесь политический митинг! — не выдержав, закричал басом солидный мужчина в костюме-тройке, уловив в речах девушки знакомую революционную крамолу. — Вы не в цирке…
— А где? — вопросительно присвистнула Чуб.
— Вы все — потрошители, все современные медики! — старшая суфражистка проколола воздух своим зонтиком так энергично, точно в руках у нее была шпага, а все присутствующие уже были вызваны ею на дуэль. — Все, кто убежден, что быть женщиной и любить, и не чуждаться тела — болезнь. Все, кто считает, что каждая из нас больна уже потому, что она — женщина. И я, и вы, и она, — ее зонт указал на Кылыну…
И тут случилось немыслимое.
Женщина в костюме collant вскочила, ее тело затряслось в истерическом припадке, длинная черная вуаль затанцевала, как черный водопад.
Кылына быстро подняла кверху руки с согнутыми крючковатыми пальцами, точно намеревалась сдаться в плен, и резко откинулась назад — запрокинув голову и продолжая трястись, изогнулась в «мостик» так низко, что перо на ее шляпе коснулось пола.
— Arcus hystericus, — в ужасе произнес профессор Сикорский, не отводя взгляда от трясущейся, и перевел машинально: — Истерическая дуга… Тоническая судорога… У несчастной истерический припадок!
Кылына заорала… А Даша вспомнила, что уже видела подобное когда-то давно, в тот страшный час, когда Киевица Кылына билась в страшных адских муках, не желая передавать им Троим свою силу…
Ведьма Кылына умирала?
Ее тело тряслось все сильней, руки и ноги выворачивала ужасная судорога. Не выдержав, буфетчик Бобо, хромая, бросился к ней… но в этот момент Кылына выпрямилась пружиной и, издав страшный крик, подобрала подол и побежала прямо на стену, а затем и по ней.
Несколько секунд присутствующие в изумлении смотрели, как неподобающе заголившиеся женские ножки в сапожках и чулках-паутинках бегут по вертикальной стене, нарушая одновременно законы приличия и земного притяжения… Однако секунду спустя подошвы Кылыны оторвались от стены, тело с грохотом повалилось на пол, она пронзительно застонала, забилась и обмякла, лишившись чувств.
— Вот до чего ваш монолог довел бедную женщину! И охота же вам сочинять скандалы! — укорил стриженую бунтарку Сикорский и бросился к бездыханной даме. — Карету скорой помощи… поторопитесь, прошу!
— Пойдем. Быстро! — шепнула Даше Акнир.
Ведьма первая выполнила собственный приказ — Даша догнала ее уже в коридоре.
— Ты что, даже не подойдешь к собственной матери? Не узнаешь, как она? — потрясенно спросила Чуб.
— Нам нужно срочно найти Врубеля, — сказала веда.
— Тебя Врубель уже волнует больше чем мама? Приехали!
— Я жива… значит, и моя мама тоже. Меня не интересуют ее обмороки, о них преотлично позаботится профессор Сикорский. Меня интересует другое: кто только что пытался убить мою мать? — сказала Акнир.
Глава восьмая,
повествующая о том, как во Владимирском соборе происходят страшные вещи
В поисках Врубеля «сестры Мерсье» заглянули к себе в меблирашки, надеясь, что Миша поджидает их дома. Еще через пятнадцать минут, невзирая на поздний час, постучались в особняк к Тарновским на Золотоворотской — Миша нередко наведывался к ним в последнее время. Но Врубеля не сыскалось и там — о чем им, без должного уважения, сообщил через закрытые двери грубый лакей.
— Он сказал, Прахов разрешил ему ночевать во Владимирском соборе! — вспомнила Даша. — Сходим туда?
Людей на улицах темного провинциального Киева уже почти не было, где-то лаяли собаки. Византийская семикупольная громада Владимирского собора высилась впереди — как православный Гулливер на фоне множества маленьких частных домишек.
— Что ты думаешь о теории профессора Сикорского? — поинтересовалась Акнир, когда они второй раз за сегодняшний день поравнялись с Городским театром.
— О том, что Миша опасен для нас? Пфуй! Ерундень!
— Профессору не первому пришла мысль о художнике, — сказала ведьма. — Пытаясь угадать имя Потрошителя, исследователи называли много имен, от принца Уэльского Альберта до Ван Гога и английского живописца Уолтера Ричарда Сикерта. Последний слишком часто рисовал голых, мертвых на вид женщин в кроватях дешевых отелей. А позировали ему проститутки.
— При чем тут наш Миша? Он просто большой ребенок… вообще безобидный.
Дашину речь остановило воспоминание о взмахе руки юной дочери Ирки Косой, подозрительная дарственная надпись «Милой Нине» — но Чуб, не медля, дала громкий отпор дурным подозрениям:
— А даже если он и бывал у проституток, что тут такого вообще? Нужно же Мише хоть раз в год с кем-то спать! А с кем еще можно в этом средневековье? Ведь мужчины в наш цирк не на слонов ходят смотреть, где они еще могут увидеть женские ноги — только у нас и у балетных. И я, представь себе, их понимаю! Это в нашем времени любой школьник зашел в Интернет на порносайт — и уже профессор секс-искусств. Любой студент уже живет вовсю сексуальной и бурной жизнью. А здесь… Сколько в 1888-м мужчин, которые никогда, я говорю во-още НИКОГДА, не видели голую женщину… ну разве только на картине в музее. С кем, кроме горизонталок, нормальный неженатый мужик может тут вообще переспать? Они же всю жизнь только облизываются и давят, давят в себе все инстинкты, потому как мало кому удается хоть горничную соблазнить. Половина даже жен своих голыми так и не видели — только в ночной рубашке, а остальное — на ощупь. Я согласна, с женскими правами сейчас не ахти… но мужчины тоже эротически угнетаемый класс! А теперь подумай, какие они все на этой почве психически двинутые — вокруг сплошные потенциальные маньяки-убийцы. Любого бери, тот может быть Потрошитель. Потому что он даже пуговицы на бабе ни разу не расстегнул. Может, Джек живот своей первой женщине потому и разрезал, что до сорока лет не знал, как женское платье расстегивается… Пфуй! И во-още Врубель никогда не был в Лондоне. И не мог быть!
— Так же, как мы не могли побывать в Одессе? — саркастично спросила Акнир. — Он был в Провалле. Мы не знаем, где он был, и он сам не знает, что делал. Но после этого он начал сходить с ума.
— Скорей я поверю, что при встрече с горизонталками он отдал им последнюю рубашку… из жалости! И быстро же ты перестала жалеть его и защищать, — с осуждением сказала Даша.
