— Ты так думаешь? Тем лучше! Надоели твои подозрения.
— И вообще, если у нас образовался здесь детектив, убийцей по правилам должен быть кто-то самый неприметный — к примеру, Пепита, — высказала предположение Чуб.
— Но это не детектив, — безрадостно сказала Акнир. — Если на то пошло, то у нас мистический триллер. Ты ведь слышала сегодня о сатанинских иконах. Они действительно ходят по Киеву. Человек, не подозревая о том, бьет поклоны Демону. И кое-кто верит, что через три года Демон приходит за ним.
— Ну, и?..
— Сатанинскую мадонну в Кирилловской церкви — Богоматерь с лицом Демона, с лицом моей матери — Врубель нарисовал как раз три года назад!
— И Демон пришел за ним?
Акнир не ответила. А в сознании Чуб выстроилась некая зыбкая логическая цепь:
«Сатанинскую мадонну в Кирилловской церкви…»
«Маша говорила, что он всю жизнь боялся попасть именно в киевский сумасшедший дом, в нашу Кирилловку».
«И нас, желтобилетниц злосчастных, тоже туда свозят».
Есть ли тут связь?
— Настоящая святая икона — для людей, как замочная скважина, сквозь которую ты можешь поговорить с Богом, — раздумчиво проговорила Акнир. — Но представь себе, что ты подходишь к двери, чтобы говорить с Богом, доверить ему свои желания, а за дверью на самом деле прячется черт… вот почему рисовать не ту дверь — по вашим меркам огромный грех.
— Я знаю, за это Врубель и был наказан Городом, и сумасшествием, и смертью ребенка.
— Но только ли за это? — с тревогой спросила веда. — Или у него были и другие грехи — пострашней?.. сейчас мы узнаем.
Окруженный непрезентабельным дощатым забором с калиткой собор казался нахохлившимся и сонным, погруженным в многолетнюю дрему, — его строили уже двадцать лет, и еще десять лет ожидания предстояло ему до окончательного завершения.
Семь полукруглых куполов тонули во тьме пятого океана — потемневшего осеннего неба.
Калитка скрипнула.
— Кого там ще черті принесли? — всполошился сторож. Из рассказов Врубеля они знали, что его кличут Степаном.
— Спать! — приказала Акнир и, толкнув массивную дверь, убедилась, что сторож в вышитой свитке уже безмятежно куняет на стуле у входа.
Они беспрепятственно вошли в храм и сразу от двери свернули направо, в помещение будущей крестильни, служившее нынче мастерской всем художникам-соборянам, — у каждого был здесь свой уголок, где живописцы хранили одежду, краски, работы, мольберты.
И угол Врубеля сразу взглянул на них живым человеческим глазом — сильным, гипнотизирующим, заставившим ускорить шаг, перейти на бег, дабы как можно скорее рассмотреть полотно, стоящее рядом с мольбертом, и убедиться:
— Но это же наша Маша! — вскрикнула Чуб. — Он нарисовал Машу! Какая же она тут… землепотрясная! Вау!
— Это Богоматерь, — сухо сказала Акнир и добавила: — Потрясающе. Никакого сравнения с Кирилловской церковью.
Рыжеволосая нежнолицая Божья Матерь на полотне воплощала в себе и силу, и мягкость — любовь, доброту, бесконечное терпение и веру в спасение, которое коснется любого, как солнечный свет касается поутру всех людей. Хотелось протянуть к ней руки, прильнуть, уткнуться лбом в ее колени, попроситься в объятия. Богоматерь словно наполняла смотрящего на нее светом и силой, готовностью тянуться к небу — столь же естественно, как вздох наполняет легкие воздухом, как травы сами поднимаются к солнцу весной.
Лицо Богоматери было совершенным и совершенно законченным шедевром, в то время как фигуру младенца на ее руках художник только наметил углем.
— Неужели эти идиоты в Синоде могли отказаться от такой шикардосной работы? — возмущенно изумилась Землепотрясная Даша.
— Не могли… Это, может быть, лучшее, что он написал, — с недобрым восхищением сказала Акнир. — И лучшее, что он уничтожил.
— Как уничтожил? Когда?
— Не знаю. Но раз Маша, знающая творчество Врубеля от эскиза до наброска, не знает о собственном портрете — то он не сохранился.
— Мы должны сохранить его, должны показать Маше! — Чуб быстро засняла врубелевский шедевр на мобильный. — Пусть знает, что он до сих пор любит ее. Ее, а не тебя!
— Ну, слава Великой Матери! Хоть теперь успокоишься, — Акнир брезгливо передернула плечами. — Все нормально, он по-прежнему любит твою распрекрасную Машу.
— Или нам нельзя Маше ни о чем говорить? — озадачилась Чуб, рассматривая на экране готовые снимки. — Ведь Маша теперь любит Мира. У них все почти наладилось… А тут мы с большим приветом от Врубеля. А старая любовь не ржавеет. Еще рванет сюда… Что же делать? Она только-только начала его забывать. И Мир ее любит и будет с ней, а Врубель уже никогда с ней не будет.
— А как же Машин сын? — возразила ведьма. — Ему нужен настоящий отец. Маша не станет, как моя мама, скрывать от ребенка имя папы. Это все равно нечестно, неправильно! Подумай, вдруг с ней что-то случится, как с моей матерью, и ребенок останется сиротой — полусиротой, как и я?.. Хоть мой отец, похоже, знать меня не желает.
— Пусть он сначала узнает, что он твой отец. А мы сначала узнаем, отец ли — а потом уж будем оценивать желания, — отрезала Чуб. — Но чё делать с Машей?
— А это еще что такое?
Неподалеку от врубелевского мольберта валялись крупные осколки керамики. Акнир поспешно опустилась на колени, попыталась сложить несколько фрагментов и без труда угадала название уничтоженной статуэтки.
— Это фигура Демона… того, которого он слепил с моей матери, — к находке ведьма отнеслась крайне серьезно. — Он разбил его? И совсем недавно, раз осколки не успели убрать. Около часа назад, когда все художники уже ушли из собора… И час назад моей маме стало плохо. Так я и знала!
— Это всего лишь фигурка.
— Когда ведьма лепит фигурку человека и колет ее иглой, человек может умереть, — судя по лицу Акнир, в ней боролись два чувства: беспокойство за маму и искреннее нежелание обвинять Михаила Врубеля.
И в последнем Чуб готова была ее поддержать:
— Но Врубель — не ведьма!
— «Если однажды он напишет ваш портрет, а потом решит, что работа не слишком удачная… я не знаю, кого именно он уничтожит, вас или свое полотно», — повторила Акнир слова Сикорского. — Одного профессор не знал: Врубелю нет нужды никого убивать — ему достаточно уничтожить свое полотно!
— Но Врубель не ведьма, не колдун. А твоя мама — не человек. Сейчас она Киевица, а Киевицу невозможно убить.
— Только потому она и осталась жива. Если бы на ее месте был человек, он был бы мертв… И некоторые люди мертвы. И останки мертвых проституток до странности похожи на эти осколки…
