Корреспондент. Понятно. Стало быть, единственный противовес – культура?
Август. Не столько культура сама по себе, сколько творящий её бескорыстный порыв. Ведь и в культуре заводятся черви. Вырождаясь, люди и культуры теряют способность к благородному устремлению и становятся меркантильными. При этом они непременно подчёркивают своё внешнее изобилие и тучность, как бы говоря, что если бы дела их шли из рук вон плохо, разве им было бы настолько хорошо – им, с их надутыми щеками, таким роскошным и богатым? Но внутри это наливное яблочко давно уже источил червяк – деньги. Они – тот паразит, который управляет обречённой жизнью лишённого собственной воли хозяина.
Корреспондент. Знаете рецепт исцеления? Что предлагаете?
Август. Намордник на алчность. Есть хорошее русское слово «достаток», спокойное и твёрдое. В нём чувствуется осмысленность стремления и равнодушие к излишеству. В этом слове деньгам определён предел. Ведь богатство, не обременённое границей разума, равно как и само стремление к нему – уродство, горб, жутчайший флюс. Другое дело, что по сию пору все попытки построить мир, в котором денег будет ровно столько, чтобы постоянно о них не думать, потерпели крах, потому что деньги соблазняют, а человек слаб и непременно начинает откладывать в сундук по дукату или воровать – кто медный грош, кто миллиард. И ведь ворует и копит, и страсть эту не объяснить ни дурным воспитанием, ни скудостью детства.
Корреспондент. Помнится, пробовали строить мир вообще без денег.
Август. Попытка построить такой мир, несмотря на солидное теоретическое обоснование, провалилась потому, что мир хочет оставаться продажным, а деньги – им править. И раз уж мир таков, то в итоге предпоследний человек купит всё, из чего этот мир составлен – его воды, леса, горы, степи, газы, недра, воспоминания и даже его Бога, а последние люди, дети предпоследнего человека, спустят имение отца в выгребную яму вселенной, в её клоаку, где смрад и разложение. Так умрут деньги и купленный ими мир.
Корреспондент. То есть никакой обнадёживающей перспективы? Неизбежный конец света и вечный мрак?
Август. Пройдёт время, и в этой выгребной яме заведутся блохи, которые через эпоху разовьются в других людей, вездесущих и шестиногих. Те придумают новые деньги, и всё начнётся сначала. Будет новый свет, новый газ для дыхания и новые предложения для нового спроса. Только не будет нас, нашего смеха и нашего волшебного города. Так что сказать, будто мир лишён перспективы, может лишь дикарь, весёлый киник, называющий вещи своими именами, тот, кто желает невозможного – отменить дьявольский сценарий или насколько удастся оттянуть его окончательное воплощение. То есть сказать это может он, сдержанный петербуржец, новый эллин с незарастающей дырой в кармане.
Корреспондент. Хочется верить, что небеса будут к человеку более милостивы.
Август. Если вообразить, будто Господь по милости Своей исполнил хотя бы треть обращённых к нему просьб и хоть отчасти внял мольбам, то в Тихом океане будет не протолкнуться от белоснежных яхт с вечно юными парами, лакающими шампанское. Апофеоз пошлости. Чтобы заслужить милость, надо научиться желать.
Корреспондент. А возможно ли в принципе в одном человеке такое сочетание – мудрость и богатство?
Август. Редчайший случай. Из области чуда. Но один, по крайней мере, общеизвестен. В Гаваоне Соломону во сне явился Господь и сказал: проси, что хочешь, и дам тебе. Соломон сказал: даруй рабу Твоему сердце разумное, чтобы судить и различать, что добро и что зло. Господь немало подивился и решил: за то, что ты не просил себе долгой жизни, не просил богатства, не просил душ врагов твоих, а просил разума, чтобы уметь судить, Я даю тебе сердце мудрое, какого ни у кого не было прежде, и вдобавок то, чего ты не просил – богатство и славу земную.
Корреспондент. Ну хоть кому-то пофартило…
Август. Важно не это. Важно то, что ни у кого не возникает сомнений в справедливости подобного решения.
Корреспондент. И последний вопрос: говоря о новых эллинах, кого вы имеете в виду?
Август. Засранцев того склада, что подарили миру асса-культуру. Весёлых раздолбаев, желающих невозможного. Поскольку именно желание невозможного – черта, отличающая человека высшей пробы от его меньших братьев по разуму. Ты ощущаешь предел, но отказываешь ему, пределу, в праве быть. Это позиция, не признающая поражения. Позиция непобедимого засранца, понявшего, что бессилие придаёт жизни вкус. Ведь воплощённое желание в конце концов – неизменно скука, пошлость и разочарование. Куда величественнее другая установка: пусть мир вокруг продаёт и покупает, скругляет острые углы, чистит пёрышки и следит за кожей подмышек, я буду стоять посреди всё тот же – гордый и непреклонный в своём чудесном бессилии. Именно так новые эллины и стоят – посреди. И если нам хватит жизни, мы увидим, как материя подчинится их воле, реальность дрогнет и осыплется, точно старая штукатурка, – бессилие станет силой, деньги потеряют власть и лакеи кувырком полетят с незаконно занятых мест, потому что господа вернулись. И воссияют достоинство и добродетель. И наступит сказка.
* * *
Весну, лето и начало осени провёл в перелётах и разъездах – барбос, сорвавшийся с цепи.
В памяти остались вспышки. Не те, что иной раз озаряли сон, другие.
Прогулка с Ильёй, басистом «Улицы Зверинской», по тенистому кварталу Ямин Моше, где дома крыты красными черепичными крышами. Не виделись столько лет, а будто бы вчера расстались. Пишет в столбик слова, переплетает книги. Живёт на оккупированных территориях, за колючей проволокой, в бардачке машины возит «беретту». Мохнатые пальмы – зелёная копна на вершине и серая шуба из отсохшей ботвы до земли. Торжище Via Dolorosa, на вытертых камнях которой сердце бьётся с болезненной задержкой. Первый дон-дон вечернего трамвая, возвещающий о конце шаббата. Русская Духовная миссия, что против Новых ворот Старого города – потешная чехарда качественных прилагательных. И всё здесь, в этом городе, какое-то скачущее…
Апрель. Пасха. Завтрак в мурманской гостинице. Среди омлета, ветчины, сыров и сёмги – яйца-крашенки и маленькие порционные куличи. За окнами – голые деревья, голые кусты. Скелет природы. И – синее небо, белые снега. Заполярье. На рыбном рынке – треска, палтус, клыкач и хитиновые ноги-трости обжившегося здесь камчатского краба. На рейде – красные рубки ледоколов. Набережной нет – залив отрезан железнодорожными путями. Город не для жизни – для безостановочной работы…
Пятница, вечер. Нижний Новгород гуляет. Яркий свет вывесок и витрин заведений, брызги музыки из открытых дверей. С пешеходного моста, переброшенного через Почтовый Съезд, уходящий под рискованным уклоном вниз, к Оке, видно, как два парня пытаются помочь подняться с земли завалившемуся гуляке, потом просто вытаскивают у него из кармана смартфон и уходят. Над Окой висит рыжее закатное солнце…
Аэропорт Ниццы – припаянное к берегу насыпное поле. Самолёты садятся, заходя с моря, и взлетают в море. В старом итальянском квартале, наискосок от Оперы, цветут две огромные липы. Запах такой, что чувствуешь себя пчелой и крылья твои трепещут. Зелёная Замковая гора, руины римских терм, кладбище, разбитое на сектора – католический, протестантский, иудейский. Над могилой разбуженного декабристами Герцена – бронзовая фигура в полный рост. Английская набережная, вытянувшаяся роковым шарфом Айседоры Дункан. Несуразная архитектура выставленного в ряд разностилья. Галечный городской пляж, где ночуют кочевые житаны, оставляя утром французам битое стекло и мятые жестянки банок…
