– Что? – Лицо у паренька было ясное и нежное, почти девичье.
– Поздороваться надо. Со мной и с дядей Алтаем.
– Здрасьте.
– Здра-а-асьте!.. – снова передразнил Пёстрый. – Ты хоть знаешь, кто он такой? Знаешь, кто такой дядя Алтай?
Парень смущённо налил в чайник воды и поставил на плиту.
– Это что такое, Линза? – Пёстрый был изумлён. – Твой сын не знает, кто такой дядя Алтай?
– Он не знает, – сказал я. – Отстань от ребёнка.
– Он не ребёнок. – Пёстрый снова хрустнул огурцом. – Он боец. Боец резерва. Слушай сюда, боец резерва. Дядя Алтай…
– Дед Пихто, – сказал я.
Пёстрый усмехнулся.
– Скромный какой. Так вот, боец резерва, дядя Алтай – музыкант. – Пёстрый поднял вверх указательный палец. – Он такой музыкант… «Группу крови» слышал? То-то! Его. Он Цою все песни написал… Поэтому Цой жив. И «Звезду по имени Солнце» – тоже.
Парень посмотрел на меня – в глазах его зажглось детское любопытство.
– И «Восьмиклассницу», – вспоминал Пёстрый, – и про троллейбус на восток…
Поражённый моим величием, парень вышел из кухни.
Линза снова налил.
– Какой, нахер, Цой, – сказал я, глядя на пасмурное небо за окном.
– Виктор Робертович, – пояснил Пёстрый. – Не тупи – что смешно, то не грешно. – Пёстрый помолчал, обдумывая какое-то новое коленце. – А что, не хотел бы? Нет, ты скажи… как на духу. Никогда не хотел очутиться на его месте? Виктора Робертовича? Спеть то, что спел он? Скажи, не хотел?
– Не хотел, – сказал я, не совсем понимая – вру или нет.
Полдень только приближался, но мне почему-то казалось, что небо уже понемногу темнеет и тяжелеет. И опускается к земле, сползает, как медленная лавина, как окончательная и неотвратимая египетская тьма.
Подперев подбородок кулаком, Пёстрый смотрел в окно и улыбался.
– Весёлое время вспомнил? – поинтересовался Линза. – Воздух тут такой – волей тянет…
– Ну да, весёлое время… – Пёстрый вынырнул из грёзы. – До сих пор смеюсь. Когда меня осколок шибанул, сам себя позабыл – лежу, кричу, и никакого стыда. Не сказать, что больно, а просто такое чувство… будто в целом свете один остался. А раз один – то всё можно. Смешно. Лежу, кричу… Тут и подобрали. А рана-то – тьфу. Только руку и срубило.
В дверь позвонили. Вошли Набоб и Лукум, по очереди обнялись с Линзой.
– Ползаете, как черепахи, – сказал Пёстрый.
– А куда торопиться? – Набоб подхватил с тарелки дольку огурца.
– К Малому. – Пёстрый тронул протезом руку Линзы. – Ставь третью рюмку.
– Я не буду, – отказался Лукум. – Рано ещё.
– Часом раньше, часом позже… – сказал Набоб и уточнил: – Я не про водку – про Малого.
– Быстрее надо. – Пёстрый посмотрел на нас, выдерживая паузу. – Командиру поддержка нужна.
– Что случилось? – Лукум насторожился.
Лицо у Набоба окаменело.
– Собака у него померла. – Пёстрый опустил голову к столу и горько качнул седеющим ёжиком.
– Алабай? – Набоб округлил глаза. – Да ты что!
– Вот так, – сказал Пёстрый. – Все умрём.
– Надо же, – сказал я. – Малой её как родную кровь любил, души не чаял. Надо же…
– Кто помнит, как собаку звали? – встрепенулся Пёстрый.
Повисло молчание.
– По-краковски как-то… – наморщил лоб Линза. – Марыля, что ли?
– Матильда, – вспомнил Лукум.
– Точно, – вспомнил я тоже. – Матильда.
– Жалко Матильду, – сказал Набоб.
– Жалко командира, – сказал Пёстрый.
– По последней – и едем, – сказал я.
Провожая боевых товарищей, Линза вышел в прихожую вместе с сыном. На сыне была свежая футболка с мужественным ликом Цоя.
– Молодец, боец резерва, – похвалил Пёстрый. – Так держать.
– Не забывайте, – обнимаясь на прощание, попросил Линза. – Вместе у нас шкура ныла, вместе глотка выла…
Ехать решили через Алчевск. Блокпосты не смущали – ополченцы узнавали друг друга по взгляду. Особенно – если на подъезде, не включая головного света, помигать аварийкой.
Пёстрый дремал на переднем сиденье. Культя с протезом подрагивала – должно быть, подхватывала во сне АК.
Перед Дебальцево на дороге голосовал человек в камуфляже с чёрно-сине-красным шевроном ДНР на рукаве – контрактник новой армии Донецкой Народной Республики. По-прежнему накрапывал дождь. Я съехал на обочину. Пёстрый тут же взбодрился и опустил стекло.
На лице контрактника сложилась мокрая улыбка:
– До Ясиноватой.
– Садись, – велел Пёстрый и, выйдя из машины, откинул спинку кресла, пропуская пассажира на заднее сиденье трёхдверного «поджарого», уже свободное от медицинских коробок.
На вид парню было лет двадцать пять – высокий, костистый. Ну что ж, отцы вахту в горячем цеху отстояли – теперь их смена. Сообщил, что едет из части домой – на побывку. Несколько раз бросил взгляд на протез Пёстрого.
– Своё повоевали, – кивнул Пёстрый. – От пожара, как от печки, грелись. Ну и отжимали по мелочи – как иначе. А ты ещё не претерпел, как святой великомученик?
– Нет пока, – смущённо улыбнулся парень.
Спать Пёстрый больше, кажется, не собирался. Спросил, как служба. Парень оказался разговорчивый: танкист, только что с учений, дали сержанта.
– Как сообразил, куда двигать, сержант, – наставлял Пёстрый, – дави уже без передышки. Чтоб желчь кипела и кровь играла. Кто встал поперёк – круши. За тобой бойцы идут – им послабление будет.
Я чувствовал – разговор Пёстрый ведёт неспроста, за его добродушием что-то кроется. И даже подозревал, что именно.
Меж тем Пёстрый задавал вопросы, а парень с охотой отвечал.
– И сколько на ходу?
– Четыре. Два стоят.
– А командир кто?
Парень сказал.
– Не знаю такого. – Пёстрый мотнул головой. – Где участвовал?
Контрактник, довольный, что едет в машине к дому, что водяная морось, залезающая в рукава и за шиворот, наконец-то осталась снаружи, взахлёб рассказывал про службу и сослуживцев – кто и откуда, где дислоцируется часть, чем кормят и что БК – завались.
– Соляру-то воруете? – поинтересовался Пёстрый.
– А то!
Парень весело хохотнул. Улыбнулся и Пёстрый.
– А особист у вас есть?
– Неа.
Голос Пёстрого сделался вкрадчивым:
– Ты, сержант, не тяни с передовой-то. Послушать надо, как пули жужжат. Они ж, когда совсем вблизи, словно бы дышат – волосы шевелят, такой от них весёлый ветерок…
