Вот уже три часа после ночной встречи она не спала, сидела на кухне со свежей бутылкой вина и пила мелкими глотками горькое вино нахлынувших воспоминаний.
Она понимала, что прошедшая ночь — это срыв. Еще она сорвалась на Новый год, когда к утру осталась одна за пустым столом и позвонила ему, чтобы сказать, что он для нее был, есть и будет всё.
Если бы не вино и новогоднее утро, она бы не дала воли своему сердцу, она натренировала его в жестоких схватках со своими слабостями, но она все же женщина, а не терминатор с железной начинкой, она позвонила.
Он взял трубку сразу, просто боялся разбудить домашних, стал шептать сдавленным голосом, что все хорошо, что рад, но говорить не может, а ей хотелось так много сказать — все, что накопилось за годы молчания. Молчания ведь не было, но слова, которые она складывала в чулан отчаяния, рвались на волю, однако абонент был недоступен. Вмешались, как всегда, иные силы: в его комнату вошла жена, и Маша слышала, как он заблеял, словно козлик, что никто не звонил, это радио.
А она слышала все по его телефону, засунутому под подушку.
Она ушла на кухню и стала из горла пить вино и говорить себе все, что предназначалось другому, она говорила ему, что ей плохо, что сил терпеть совсем мало. Она хотела сказать, что ничего не забыла, что ей трудно, она не рожает ребенка, потому что не уверена, что ему будет хорошо на этом свете, и еще много чего она хотела сказать, но он, тот, кто должен был быть отцом ее ребенка, лежал под подушкой, дрожа от страха. А как на него рассчитывать, если он не может поговорить с ней о том, что разрывает ее на части?..
Она вспомнила то, что не пускала в голову, даже когда свет ей был особенно не мил: когда, поняв, что их отношения замерли на точке ни туда ни сюда, она решила родить от него ребенка.
Это немыслимо трудное решение она приняла зрело и осознанно.
Она никогда особенно не желала детей, собственный опыт убедил ее, что дети не всегда радость, она видела, как родители по разным причинам мучаются со своими чадами, дети иногда совсем не ангелы, благодарности от них не дождешься. Но она решила так завершить свою любовь — если нельзя взять своего мужчину полностью, то пусть часть его останется с ней навсегда, пусть маленький человек с его глазами, руками и походкой будет с ней ежесекундно, ежедневно, без выходных и ночей, когда он должен быть в своем доме.
В один из чудесных дней, когда им удалось фантастическим образом оказаться на берегу океана всего на два выходных, они гуляли, и она, запинаясь от волнения, сказала ему, что хочет ребенка, их ребенка, плод, который соединит их навеки.
Боже мой! Как он испугался, как, заикаясь, стал объяснять, что это сложно, трудно растить ребенка одной — а вдруг заболеет и т. д.
Он так разнервничался, что его пришлось пожалеть, хотя самой было ужасно. Он побоялся проблем и моральных неудобств — конечно, у него уже был сын, он даже не хотел думать, что у него будет еще один, их общий, ребенок. Ну это для нас не новость, его эгоизм в их отношениях всегда убивал ее.
После того дня в ней что-то сломалось — она поняла, что ей здесь рассчитывать не на что, он будет жить, как ему удобно, а ей надо самой думать о своей жизни, как всегда, самой. Она знала, что сумеет, она всю жизнь рассчитывала на себя. Один раз впала в иллюзию, что вот человек, который изменит ее жизнь. Ни хера подобного. Она сделала еще три глотка и поставила бутылку на пол. Праздник закончился, не начавшись.
Она пошла в душ — нужно было смыть открывшиеся раны, нахлынувшие ниоткуда, липкие и страшные. Они были невидимы, но очень жгли. Надо было успокоиться и уснуть, а проснувшись, опять закрыть на все замки двери в прошлое, куда лучше не возвращаться, чтобы не сойти с ума.
Потом от него пришло сообщение с поздравлением и просьба перейти на эсэмэс для конспирации.
Она легла в постель к своему мальчику (он тихо сопел, не зная, какие молнии бьют у него над головой) и два часа, пока не онемели пальцы, пыталась во второй раз переписать на клавишах телефона, сыграть свой плач Ярославны, но во второй раз не скажешь и не споешь то, что рвалось наружу в нужное время. Потом он позвонил, она спряталась в туалете, и он еще полчаса плакал и горевал, потом они плакали вместе, потом в туалет стали стучать члены семьи, и все закончилось.
Новый год вступил в свои права. Это был третий год, когда они жили врозь и в то же время вместе.
Над схваткой
Жена С.С. (далее ЖСС) была в неведении о том, какие штормы бьются о ее семейный берег. О муже своем она знала больше, чем он мог предположить даже в страшных снах, и не ждала от него такого цунами, думала, что к пятидесяти годам он сидит на берегу, на чугунном якоре семейных уз.
Двадцать лет вместе — немаленький срок, даже на воле. Их брачная лодка прошла такие омуты и мели, что она не боялась крушения в житейском море-океане.
Она тоже была когда-то жертвой его нешуточной страсти, даже развелась с мужем — не из-за романа с С.С., а просто он за три года утомил своим занудством.
Она сама ушла, чтобы себя не убить от тоски или его не грохнуть сонного, ушла, чтобы не нагрешить и не поломать свою и его жизни. Вышло только наполовину. Она никогда не жалела, что бросила его, а он, поменяв много разных женщин, все еще пытается ее искать, но ей это не надо, даже ради любопытства.
Служебный роман с С.С. забросил ее в солнечные дали, и она сгорела, как бабочка, в один день. Завертелась их карусель на целых три года, она его из дома не тащила, в конце концов он сам ушел, и она прожила с ним всего две недели, полные любви и счастья. Потом прежняя жена задергала его, придумывая, что на нее кто-то нападает, или дочка заболела, или кран потек. Он нервничал, ходил к брошенной жене сторожить мифического насильника.
Потом ЖСС однажды сказала ему: «Может, ты вернешься? Ты там ночуешь, ешь. Неужели ты не понимаешь, что она путает тебя, ворует нашу радость, мстит за то, что тебе стало хорошо?» Он понял и перестал ходить к бывшей по вздорным поводам.
Ходить перестал, но радость объединения была, конечно, отравлена. Больше никогда ей не было так хорошо, как на первой съемной квартире, где из мебели стояли старый диван и одна табуретка на кухне. Потом были другие квартиры, другие страны, апартаменты на берегах морей и океанов, но так, как в те две недели, — никогда. Он тогда пел и обнимал ее ночью все время, им было не тесно на старой кушетке, а потом не хватало места на огромном аэродроме-кровати в новой квартире.
Она никогда не проверяла его карманы и трусы, не нюхала рубашки и не слушала его телефонные переговоры. В первые годы они иногда дрались, когда он пьяный мог взять за локоть какую-нибудь сучку-журналистку или ущипнуть официантку в пьяном веселье.
Бились насмерть, вырывая глаза и пуговицы, а потом мирились в жарких объятиях. Иногда он не ночевал дома, придумывая истории про мифические аресты и ночи в обезьянниках. Что он делал в командировках и поездках, она догадывалась, но меньше знаешь…
