От меня требовали, чтобы я сознался в том, что я сожительствовал с гражданкой Жемчужиной и что я шпион. Я не мог оклеветать женщину, ибо это ложь, и, кроме того, я импотент с рождения. Шпионской деятельностью я никогда не занимался. Мне говорили, чтобы я только написал маленькое заявление на имя наркома, что я себя в этом признаю виновным, а факты мне они сами подскажут».
Генеральный секретарь ЦК Компартии Израиля в 1955 году встретил Молотова в больнице и возмущенно спросил:
— Почему вы, член политбюро, позволили арестовать вашу жену?
На лице Молотова не дрогнул ни один мускул.
— Потому что я член политбюро и должен был подчиняться партийной дисциплине. Я подчинился.
Дисциплина здесь была ни при чем. Арест жены явился для него колоссальной трагедией, но Вячеслав Михайлович не посмел возразить Сталину, иначе он сразу отправился бы вслед за ней. 4 марта 1949 года политбюро освободило Молотова от обязанностей министра иностранных дел. Он оставался заместителем главы правительства, но председательствовать на заседаниях президиума Совета министров Сталин ему больше не поручал. Поручил возглавить бюро Совета министров по металлургии и геологии, а потом бюро по транспорту и связи.
Молотов правильно понимал, что не он из-за жены потерял доверие Сталина, а она из-за него сидела: «Ко мне искали подход, и ее допытывали, что вот, дескать, она тоже какая-то участница заговора, ее принизить нужно было, чтобы меня, так сказать, подмочить. Ее вызывали и вызывали, допытывались, что я, дескать, не настоящий сторонник общепартийной линии».
Полину Семеновну допрашивали на Лубянке. Каждый день Молотов проезжал мимо здания Министерства госбезопасности в черном лимузине с охраной, но он ничего не мог сделать для своей жены. Не решался даже спросить о ее судьбе. Она, правда, была избавлена от побоев — ведь его судьба еще не была окончательно решена.
Ей предъявили обвинение по печально знаменитой 58-й статье, по которой расстреливали или сажали всех политических заключенных. 58-я статья состояла из множества пунктов. Комбинация обвинений позволяла вынести любой приговор — от ссылки до расстрела. Следователи составили для нее не самый опасный букет:
— 58-1 а — покушение на измену Родине, совершенную не военнослужащим;
— 58–10 — антисоветская пропаганда и агитация;
— 58–11 — организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению контрреволюционных преступлений.
29 декабря 1949 года Особое совещание при Министерстве госбезопасности приговорило ее к пяти годам ссылки. Ее отправили в Кустанайскую область Казахстана.
Лаврентий Берия иногда шептал на ухо Молотову: «Полина жива».
Госбезопасность следила за каждым шагом Молотова. В 1949 году затеяли ремонт помещений секретариата Молотова. При уборке обнаружили, как говорилось в рапорте, «портрет тов. Сталина очень странного изображения». Странность заключалась в том, что он не был нарисован как живой памятник. О находке доложили Берии.
Берия, по словам управляющего делами Совета министров Михаила Трофимовича Помазнева, обрадовался и поручил выяснить, кому же принадлежит этот портрет. Один из работников секретариата Молотова признался, что, когда он работал в советском посольстве в Париже, этот портрет ему передал художник-эмигрант, который просился на родину. Берия страшно огорчился, что наличие сомнительного портрета не удалось приписать самому Молотову.
Вячеслав Михайлович продолжал жить в Кремле. Его машина въезжала через Боровицкие ворота без остановки. Если к нему приезжала дочь Светлана, машина тормозила у въезда в арку Боровицких ворот. Офицеры Главного управления охраны Министерства госбезопасности проверяли документы и докладывали дежурному. У жен и детей членов политбюро были специальные пропуска, которые выдавал комендант Кремля.
Трехэтажного дома, в котором находились квартиры Молотова и Микояна, больше не существует. На этом месте построили Дворец съездов. А раньше там проходила Коммунистическая улица. Там были гаражи, медпункт, прачечная, парикмахерская и другие службы, обеспечивавшие быт членов политбюро. У входа в дом стояла охрана, и на каждом этаже тоже. Микоян с большим семейством занимал восьмикомнатную квартиру. Молотов располагался над Микоянами. После того как Жемчужину посадили, Вячеслав Михайлович остался один. Светлана жила в городе, там она чувствовала себя свободнее, чем в Кремле. Друг с другом отец и дочь практически не общались. Позвать к себе друзей было затруднительно. Мебель везде была государственная, с жестяными номерками. И вообще сохранялось ощущение казенности и скуки. В комнатах еще стояли печи, которые топили дровами каждое утро.
В апреле 1950 года Сталин вновь преобразовал структуру бюро Совета министров. Теперь своим первым замом он сделал Николая Александровича Булганина, который несколько лет был замом у Сталина в военном ведомстве. И наконец, в феврале 1951 года произошла еще одна реорганизация бюро Совмина, свидетельствовавшая о новой расстановке сил:
«Председательствование на заседаниях Президиума Совета Министров СССР и Бюро Президиума Совета Министров СССР возложить поочередно на заместителей Председателя Совета Министров СССР тт. Булганина, Берия и Маленкова, поручив им также рассмотрение и решение текущих вопросов.
Постановления и распоряжения Совета Министров издавать за подписью Председателя Совета Министров СССР Сталина И.В.».
В это новое бюро Молотов уже не вошел. Повседневная власть сосредоточилась в руках тройки — Берии, Маленкова и Булганина. Впрочем, и они понимали, сколь ненадежно их высокое положение. После очередного обеда у Сталина Булганин, который был в фаворе, пожаловался Хрущеву: «Едешь к нему в гости, там тебя поят, кормят, а потом и не знаешь, куда ты поедешь: сам ли домой к себе или тебя отвезут куда-нибудь и посадят».
«Он это произнес, будучи под крепким градусом», — писал Хрущев. Но ведь что у трезвого на уме, то…
«Как ваша фамилия?»
Никита Сергеевич Хрущев вспоминал, как с каждым годом становилось заметнее, что Сталин слабеет физически: «Иной раз сидим за столом, и он, обращаясь к человеку, с которым общался десятки, а может быть, и больше лет, вдруг останавливается и никак не может припомнить его фамилию. Он очень раздражался в таких случаях, не хотел, чтобы это угасание было замечено другими… Помню, однажды обратился он к Булганину и никак не мог вспомнить его фамилию. Смотрит, смотрит на него и говорит:
— Как ваша фамилия?
— Булганин.
— Да, Булганин!
И только тут сказал то, что хотел сказать Булганину.
Подобные явления повторялись довольно часто, и это приводило его в неистовство».
Официальных заседаний бюро Президиума ЦК Сталин не проводил. Когда он приезжал с дачи в Кремль, то приглашал всех в кинозал. Они смотрели один-два фильма, а попутно что-то обсуждали.
«После кино Сталин, — писал Хрущев, — как правило, объявлял, что надо идти покушать. В два или в три часа ночи — все равно — у Сталина всегда это называлось обедом. Садились в машины и ехали к нему на ближнюю дачу. Там продолжалось “заседание”, если так можно сказать…»
