То, что я считала Кеннета не особенно умным, тоже помогало. Я читала ему нотации и старалась организовать его жизнь, а он соглашался платить эту невысокую цену за то, что я стряпала, убирала и не задавала никаких вопросов, позволяя ему делать все, что заблагорассудится.
Я привыкла отрицать, что в моей жизни не все идеально, и уже не могла остановиться, пока мне не помогли. Мой сын был ужасно несчастен, а я просто не позволяла себе это замечать. Я старалась его разубедить, подшучивала над ним, и это, наверное, только усиливало его страдания. И еще я старалась, чтобы никто из знакомых не узнал, что наша семейная жизнь разладилась. Кеннет уже полгода как ушел из дома, а я так никому и не сказала, что мы расстались, и это осложняло жизнь нашему сыну. Ему тоже приходилось хранить тайну и скрывать ото всех свою боль. Я ни с кем не хотела об этом говорить и ему тоже не позволяла. Я не понимала, что ему отчаянно необходимо избавиться от бремени этой тайны. Психотерапевт просто заставила меня рассказать окружающим, что мой идеальный брак развалился. До чего же мне было трудно это признать! Думаю, что для Тада попытка покончить с собой стала криком о помощи: «Эй, люди! Случилось что-то серьезное!»
Теперь наши дела пошли на лад. Мы с Тадом все еще ходим к психотерапевту, вместе и порознь. Учимся разговаривать друг с другом и разбираться в своих чувствах. Психотерапевт поставила мне условие: не шутить над тем, что произошло, в течение часа. Мне очень трудно отказаться от этой защиты и по-настоящему чувствовать все, что со мной происходит, но я делаю успехи. Встречаясь с мужчинами, я иногда ловлю себя на мысли: ему не хватает меня, чтобы слегка подправить тот или иной недостаток, – но знаю, что об этом не стоит задумываться надолго. Редкие шуточки по поводу этих слабых рецидивов болезни под названием «желание помочь» – вот единственные остроты, которые мне сегодня позволяет мой психотерапевт. Уж лучше смеяться над своими прежними болячками, чем пытаться скрывать за смехом все, что идет не так.
Сначала Конни использовала юмор как средство, помогающее отвлечь родителей и отвлечься самой от опасной реальности – шаткой семейной жизни. Призывая на помощь все свое природное обаяние и остроумие, девочка умела привлечь внимание к себе, и тогда мать с отцом хотя бы на время переставали «зацикливаться» друг на друге и ссориться. Каждый раз, когда ей это удавалось, она ощущала себя связующим звеном между этими двумя противниками, а заодно и чувствовала всю сопряженную с этой ролью ответственность. Такие взаимоотношения зародили в ней потребность властвовать другими, чтобы самой ощущать надежность и безопасность. А чтобы установить эту власть, она прибегала к привычному средству – отвлекала с помощью шутки. Конни научилась тонко улавливать у окружающих малейшие признаки гнева и враждебности и не давать им проявляться, вовремя рассмешив или обезоружив улыбкой.
У нее были две причины отрицать свои чувства. Первая: мысль о возможном разрыве между родителями была слишком страшной, чтобы ее можно было вынести. И вторая: любое проявление собственных эмоций было помехой удачному представлению. Скоро она начала отрицать свои чувства автоматически; столь же автоматически она старалась манипулировать и властвовать окружающими. Некоторых людей ее наигранная бодрость наверняка отталкивала, других же, вроде Кеннета, который не желал ничего, кроме самых поверхностных отношений, такой стиль общения привлекал.
То, что Конни смогла прожить столько лет с человеком, который все чаще исчезал из дома, отсутствовал часами и, наконец, стал где-то пропадать каждый вечер, и при этом никогда не спрашивала, куда он уходит и чем занимается во время своих отлучек, свидетельствует о том, как велика была ее способность отрицать и как силен глубоко засевший в ней страх. Конни не желала ничего знать, не желала ссориться или спорить, но больше всего – вновь пережить кошмар своего далекого детства: страх разрыва, из-за которого весь ее мир рухнет.
Было очень трудно уговорить Конни согласиться на психотерапевтическое лечение, которое требовало от нее отказаться от главной защиты – юмора. Она восприняла это так, будто ее попросили перестать дышать: какое-то время она была уверена, что без юмора просто не выживет. Отчаянный поступок сына, в котором выразилась мольба о том, чтобы они оба наконец признали мучительную реальность своей ситуации, почти не затронул мощную систему защиты, возведенную Конни. Она настолько утратила связь с реальностью, что была очень близка к помешательству, и на сеансах психотерапии долгое время настаивала на том, чтобы разговор касался только проблем Тада, полностью отрицая существование собственных. Привыкнув всегда быть сильной, она не собиралась сдаваться без боя. Но постепенно, вместе с готовностью пережить страх, который стал проявляться, когда она отказалась от своей привычки шутить, Конни почувствовала себя более защищенной. Она освоила более взрослые методы, более здоровые механизмы, помогающие справляться со страхом, нежели те, которыми привыкла злоупотреблять с детства. Она начала задавать вопросы, возражать, проявлять свои чувства и высказывать свои желания. Она научилась быть честнее – с собой и другими, – чем была много лет. И наконец, она сумела усовершенствовать свой юмор, который теперь помогает ей трезво посмеиваться над собой.
ПЭМ: тридцать шесть лет, дважды разведена, мать двух сыновей-подростков.
Я выросла в несчастливой семье, где атмосфера всегда была напряженной. Отец бросил маму еще до того, как я родилась, и она с самого начала была матерью-одиночкой. Ни у кого из моих знакомых не было разведенных родителей, поэтому в пятидесятые годы в нашем мещанском городке на нас только что пальцами не показывали.
В школе я прилежно училась и была очень хорошенькой, и это мне здорово помогало. Хотя бы в учебе я могла отличиться. Так я стала первой ученицей и восемь классов закончила на «отлично». Но потом постоянный эмоциональный гнет стал настолько силен, что мне больше не удавалось сосредоточиться на учебе, и моя успеваемость поползла вниз, хотя совсем скатиться я не смела. У меня всегда было такое чувство, что я разочаровываю маму, и я вечно боялась ее подвести.
Мама была секретарем и, чтобы заработать на жизнь, ей приходилось трудиться не покладая рук. Теперь я понимаю, как она надрывалась. Кроме того, она была очень гордая и страшно стыдилась своего положения разведенной женщины. Она очень стеснялась, когда к нам домой приходили другие дети. Мы бедствовали, еле сводили концы с концами и в то же время отчаянно старались не подавать вида. Делать это было гораздо легче, если люди никогда не видели, как мы живем, так что гостей мы не особенно любили, и это еще мягко сказано. Когда подружки приглашали меня переночевать, мама всегда твердила: «Ты им даром не нужна». Она делала это отчасти потому, что не хотела проявлять ответное гостеприимство и приглашать их к нам. Но тогда я этого, конечно, не знала и верила тому, что она мне говорила: люди не хотят, чтобы их дети со мной водились.
Я выросла в полном убеждении, что во мне есть какой-то изъян. Какой именно, я не знала, но он явно был причиной того, что меня не принимали и не любили. В нашем доме не было любви – ее заменял долг. Самое худшее, что мы никогда не могли поговорить о том обмане, в котором жили, стараясь казаться лучше, чем были: счастливее, обеспеченнее, успешнее. Это требовало постоянного напряжения, но и оно оставалось невысказанным. Я никогда не решилась бы даже затронуть эту тему: слишком боялась, что в любой момент станет очевидно, что я хуже всех остальных. Я умела приодеться и хорошо училась, но все равно чувствовала себя обманщицей. В глубине души я знала, что порочна до мозга костей, и если и нравлюсь людям, то только потому, что сумела их провести. Знай они меня получше, и смотреть бы не стали.
