Мне пришлось поступиться своей гордостью, но я пошла в группу самопомощи, состоявшую из женщин, у которых были похожие проблемы с мужчинами. Как психолог я часто вела занятия таких же групп, и вот теперь стала всего лишь рядовой участницей. Хотя мое самолюбие было уязвлено, группа помогла мне осознать мою потребность властвовать и манипулировать другими и покончить с этим. Начался процесс выздоровления. Вместо того чтобы биться с кем-то другим, я наконец-то занималась собой. А работы был непочатый край. Как только я сосредоточила свои усилия на том, чтобы перестать устраивать жизнь всех окружающих, мне пришлось практически перестать разговаривать! Все, что я говорила на протяжении многих лет, выражало мои попытки «помочь». Я была страшно потрясена, осознав, как много руководила и указывала. Необходимость изменить поведение заставила меня столь же радикально пересмотреть приемы профессиональной работы. Теперь мне гораздо лучше удается поддерживать своих пациентов, предоставляя им самим работать над своими проблемами. Раньше я ощущала настойчивую потребность их исправить, а теперь мне важнее их понять.
Прошло некоторое время, и я встретила очень славного человека. Он совершенно во мне не нуждался. У него все было в полном порядке. Сначала я ощущала себя с ним очень неловко, мне было нелегко научиться просто быть рядом, не пытаясь полностью его переделать. Ведь я умела общаться с людьми только так. Но постепенно я привыкла просто быть собой и ничего не делать, и, похоже, мне это удается. У меня такое ощущение, что моя жизнь начинает обретать какой-то смысл. Я продолжаю ходить в группу, чтобы не скатиться на прежний уровень. Порой что-то во мне снова хочет взять власть в свои руки, но теперь я знаю нечто лучшее, чем уступать этой потребности.
Какое отношение все это имеет к отрицанию и стремлению властвовать?
Пэм начала с того, что стала отрицать реальность материнской злости и враждебности по отношению к себе. Она не разрешала себе чувствовать, что это, в сущности, значит – быть досадной обузой, а не любимой дочерью. Она категорически не позволяла себе чувствовать, потому что иначе было бы слишком больно. Впоследствии эта неспособность воспринимать и переживать эмоции стала определять ее выбор среди мужчин. На начальной стадии каждой связи эмоциональная сигнальная система, которая предостерегла бы Пэм от неверного выбора, бездействовала по причине слишком далеко зашедшего отрицания. Поскольку эмоционально она не могла себе представить, каково это – быть рядом с этими мужчинами, ей оставалось воспринимать их исключительно как людей, нуждающихся в ее понимании и помощи.
Пэм привыкла к такой модели развития отношений, где ее роль заключалась бы в том, чтобы понимать, ободрять и усовершенствовать своих партнеров. Это именно та формула, к которой часто прибегают слишком любящие женщины и которая, как правило, дает результаты, прямо противоположные ожидаемым. Вместо благодарного, верного партнера, привязанного узами преданности и зависимости, такая женщина скоро получает мужчину, который все сильнее бунтует, сопротивляется и критикует. Потребность сохранять автономию и самоуважение заставляет его перестать видеть в партнерше решение всех своих проблем и, напротив, считать ее источником если не всех, то большинства из них.
Когда это происходит и наступает разрыв, женщина еще глубже ощущает собственную неполноценность и отчаяние. Если она не смогла завоевать любовь даже такого несчастного и незавидного мужчины, разве может она надеяться завоевать и сохранить любовь человека нормального и достойного? Это объясняет тот факт, почему у таких женщин одна неудачная связь часто сменяется другой, еще более неудачной. Каждое фиаско заставляет их еще острее чувствовать, что они не заслуживают ничего хорошего.
Теперь нам ясно, как трудно такой женщине сломать привычный стереотип, если она не осознает ту глубинную потребность, которая ею движет. Пэм, как и многие другие женщины, чья профессия связана с оказанием помощи, использовала работу для того, чтобы укрепить зыбкое чувство собственной значимости. В отношениях с людьми, в том числе со своими пациентами, детьми, мужьями и другими партнерами, она могла иметь дело только с их несовершенством. Во всех областях жизни она старалась поступать так, чтобы не ощущать свое глубокое чувство неполноценности и ущербности. Только когда Пэм начала чувствовать мощное целительное воздействие понимания и приятия, которые она получала от членов своей группы, ее самооценка настолько выросла, что она смогла общаться на здоровой основе с другими людьми, в том числе и с нормальным мужчиной.
СЕЛЕСТА: сорок пять лет, разведена, мать троих детей, которые живут с отцом за границей.
В моей жизни было, наверное, не меньше сотни мужчин, и теперь, оглядываясь назад, я могу с уверенностью сказать, что все они были или намного моложе меня, или относились к разряду мошенников, наркоманов, алкоголиков, «голубых» или «психов». Сотня никчемных мужиков! И где только я всех их находила?
Мой отец был военным священником. Из этого следует, что он все время притворялся добрым и сердечным, но дома, когда можно было оставаться самим собой, становился скупым, придирчивым, эгоистичным и вечно брюзжал. Они с мамой считали, что мы, дети, существуем только для того, чтобы поддерживать его профессиональный маскарад. Мы должны были соответствовать идеалу: учиться только на «отлично», приводить в восторг всех окружающих и никогда не доставлять им неприятностей. Но это было невозможно, если учесть, что за атмосфера царила в нашей семье. Все время, пока отец был дома, напряженность просто висела в воздухе. Они с матерью были чужими людьми. Она все время кипела – не то чтобы устраивала шумные скандалы, а просто источала злость, тихо и мрачно. Каждый раз, когда она просила отца что-нибудь сделать, он старался нарочно все испортить. Как-то у нас разболталась входная дверь, и тогда он укрепил ее огромными жуткими гвоздями, чем окончательно погубил. Все мы усвоили, что его лучше не трогать.
Уйдя в отставку, он стал проводить дома все свое время: сидел в кресле и злобился. Говорил он немного, но одно его присутствие делало жизнь невыносимой. Я его просто ненавидела. Тогда я не понимала, что у отца были свои проблемы, да и у нас тоже: ведь мы болезненно на него реагировали и позволяли ему себя подавлять. Между нами шла неутихающая борьба: кто кого? И он всегда одерживал верх, даже не пошевелив пальцем.
Тогда я начала бунтовать. Как и мать, я кипела от злости, и единственным выходом, который я могла ей дать, стало отрицание всех ценностей, воплощением которых были мои родители. Я мечтала вырваться на свободу и постараться стать полной противоположностью им и всему тому, что было с ними связано. Пожалуй, больше всего меня бесило то, что со стороны все у нас выглядело на редкость пристойно. Мне хотелось кричать на всех перекрестках о том, какая ужасная у нас семья, но вокруг никто ничего не замечал. Мать и сестры с готовностью уступили мне право сражаться с этой проблемой, а я охотно согласилась, решив сыграть свою роль с блеском.
В школе я начала выпускать подпольную газету, которая наделал много шума. Потом я поступила в университет и, как только представилась возможность, уехала заграницу. Я старалась забраться как можно дальше от дома, но ощущение свободы не приходило. Мой бунт был только внешним, а внутри царило полное смятение.
