Андрей сразу озаботился моим просвещением. «Книжки тебе нужно почитать», — говорил он безо всякого вступления, клал на стол пачку папиросной бумаги с бледными буквами, видимо, пятого экземпляра машинописи, запирал меня в редакционном кабинетике. «Позвони, когда прочтешь». После звонка я получала новую порцию папиросных листков. Мы не задумывались и не обсуждали, чем могла обернуться наша тяга к самообразованию, просто читали взахлеб и вперемежку — папиросные листки уже тогда уравняли Солженицына с не дошедшей к нам официальным путем классикой.
Ночные дежурства запомнились отчаянными спорами, возникавшими в едком дыму «Примы», «Астры» или, помягче, «Дуката» на почве хлынувшего на нас потока литературы, еще недавно сокрытой цензурой, или стихотворными ристалищами, куда Андрей иногда вплетал свои лихие экспромты на манер баллад.
Территория газетного журналистского бытия не ограничивалась подкопченными от курева стенами «Литературки». Весьма скромные зарплаты позволяли однако обедать в соседних заведениях: это ресторан третьего разряда «Нарва» и благополучно переживший все времена «Узбекистан». По поводу последнего главный редактор газеты Александр Борисович Маковский недовольно пыхтел сквозь сигару: «Что, нам туда внутренний телефон провести, дежурных литсотрудников вызывать, когда „полосы“ идут?» Это была рабочая повседневность, временами прореженная сторонними вылазками.
Почему-то до сего дня помнится, как вечером ранней осени 1962-го, после показа в редакции «Дикой собаки Динго» Юлия Карасика, мы никак не могли закруглить обсуждение и Андрей решил пиршество духа завершить пиршеством плоти: «Поехали в „Антисоветскую“, ударим по „карским“!» Антисоветской оказалась шашлычная напротив гостиницы «Советская», где подавали нежнейшие шашлыки по-карски. Персонал общепита повсюду признавал Зоркого за главного, а здесь, видимо, такие посетители были не редки. Официантка пересчитала высыпанный на стол металл: «Да у вас тут еще и две бутылки вина получаются!» И раздала нам по медному пятаку на метро. Не знаю, Андрей ли придумал это полувековой давности название, ныне столь прославившее некогда скромное заведение, но я услышала его именно от Зоркого. И все ж, полагаю, звание «антисоветская» — его дитя, потому что такого рода формулировки, броские заголовки вылетали из него словно бы без раздумья.
Впрочем, повторюсь, это опять-таки фамильная черта. Сколько же я получила от этой семьи! Нея Зоркая, позднее, в 1968-м, только что исключенная из партии за «подписантство», месила осеннюю болшевскую грязь, чтобы преподать мне в благословенном Доме творчества азы истории кино для поступления в аспирантуру Института истории искусств. Та же Нея значится автором идеи самого знаменитого моего фильма «Иван Мозжухин, или Дитя карнавала». Она же заставила меня снять и документальные драмы о Валентине Серовой и о Фурцевой, для последнего придумав беспроигрышное, снайперски-точное название «Женщина на Мавзолее»…
Придуманные Андреем формулировки как-то стерлись из памяти за полвека — слишком часто он разбрасывал их в редакции. Он был бесшабашно талантлив во всем, к чему прикасался, — будь то рецензия, интервью, статья, написанная за какую-нибудь знаменитость, документальный сценарий или дикторский текст или же гастрономическое эссе. Но если творил он беспечно, походя, словно играючи, то к выбору подарков друзьям относился весьма обстоятельно. Помню, как в момент очередной государственной кампании — на сей раз под лозунгом «Большая химия» — я получила в день рождения огромную тяжеленную коробку, исписанную знакомым почерком. Надпись была длинная и почему-то запомнилась целиком, вместе с орфографией А. Зоркого:
1. Соковыжимание является важнейшим идеологическим процессом, подлинным торжеством Большой Химии в быту.
Из Постановления ЦК КПСС
2. Соковыжималки покупают в основном иностранцы.
Из рассказа продавщицы
Агрегат был неподъемный, металл его явно состоял в родне с танковой броней — ширпотреб завода оборонной промышленности. Редакционный соко-бал устроили в нашей однокомнатной квартире. Соки давили из картошки, капусты, свеклы — словом, всего, что обнаружилось среди домашних запасов. Соки оказались действенными. Будущая диссидентка Зоя Крахмальникова, взобравшись на стул, дирижировала хором литсотрудников: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…» А неулыбчивый знаток сталинских лагерей Серго Ломинадзе бурчал: «Не хватало мне теперь сесть за песни о Сталине» — замечание, впрочем, не беспочвенное, учитывая контингент дома, принадлежавшего высокому ведомству.
Зоркий внедрил в газете идею молодых писательских бригад. Ему очень хотелось попасть на Куршскую косу в день рождения его дочери Наташи. Естественно, ни времени, ни денег на такое путешествие не было. Андрей предложил тему: «Охрана природы в Литве». Первая бригада состояла из Галины Корниловой, Андрея и меня. Главный редактор идею одобрил, но предложил поискать писателя «покрупнее», согласного возглавить нашу молодежную тройку. Мы бросились к Константину Симонову, узнав, что он будет в ту пору в Литве. Симонов позвонил в газету, тем самым подарив нам одно из самых прелестных путешествий.
Нам был выдан собкоровский транспорт, и мы проехали всю тогда казавшуюся сказочно-прекрасной и сильно «западной» Литву, чтобы добраться однажды на рассвете до домика Томаса Манна. Очень похожая на Андрея девочка спала. Наш галдеж заставил ее разжать золотистые ресницы. Она пробормотала «папа», и ресницы снова сомкнулись — Наташа решила, что папа ей снится, настолько невероятным было его появление.
Андрею очень нравилось открывать нам с Галей Корниловой Литву. Он гордился и этой ухоженной землей, и своим знанием, и своими литовскими родственниками. В Каунасе нас привечал его тесть — театральный режиссер Александрас Купстес, этакая энциклопедия литовской истории и местных обычаев. До сего дня одна из самых ценных вещей в моем доме — его подарок, деревянный святой, снятый, видимо, с какого-нибудь древнего придорожного креста. Эти фигуры зовутся там загадочно и звучно: Рупинтоелис. Не знаю, выстояли ли они под ветрами перемен.
По возвращении из командировки главный редактор посоветовал нам взять бюллетень, пока не поблекнет прибалтийский курортный лоск, но длинную статью за тремя подписями поставил в номер.
Жена Андрея — красавица-художница Эгли Купстайте — была строга, к нашим дурачествам относилась с иронией и даже раздражением. Мы взахлеб дружили семьями. Позже, когда состав этих семей стал меняться, мы с Андреем несколько поостыли друг к другу, надолго оставаясь приверженцами тех первых, юных наших браков. Андрей продолжал дружить с моим уже бывшим мужем, я — с Эгле.
Десятилетия все ж выветрили этот максимализм. Мы опять встречались с ним, как в начале шестидесятых: «Тебе, Галюшка, книжку надо почитать…»
Юрий Богомолов
Эх, Андрюша…
Юрий Александрович Богомолов — критик, историк кино. Воспоминания написаны для настоящего издания.
Мы жили по соседству с… драконом глубоко пенсионного возраста. Время было довольно поганое. Но жили, надо признать, не в печали. У нас, по большому счету, была одна радость — в общении. Атмосферу, стиль и настроения того житья-бытья довольно точно описал впоследствии Довлатов в «Заповеднике».
