Для меня, как, наверное, и для Андрюши, как, наверняка, и для наших общих друзей и приятелей, большим «заповедником» было киносообщество под крышей Союза Кинематографистов, внутри которого ютились отдельные сообщающиеся сосуды компаний, складывавшихся по профессиональным интересам и человеческим симпатиям.
Компании были непрочными, с нечеткими и с весьма подвижными границами; они нечаянно слеплялись, а затем рассасывались в силу тех или иных обстоятельств.
У меня компаний было несколько. Одна — институтская. И несколько других. Назову их условно — цеховыми. Организовывались они главным образом по месту работы и сотрудничества с изданиями, в которых удавалось более или менее регулярно публиковаться.
Я, кажется, только кончал ВГИК, а Андрей уже трудился редактором в завидном месте — в отделе искусства «Литгазеты», где мы и познакомились.
Я со своим тогдашним соавтором и сокурсником Мариком Кушнировичем тыркались во все более или менее приемлемые места со своими текстами. Тыркнулись и в массивное здание на Цветном бульваре. Андрей, оправдывая фамилию, коротко зацепил взглядом двух наглых студентов, так же стремительно пробежал глазами наши странички, что-то поправил, поставил какую-то закорючку и побежал отдавать их на машинку. Мы — за ним. В коридоре встречались люди, каждого из которых он либо корил, что тот не написал ему, либо давал задание немедленно написать.
Он тогда уже был мастером фельетона, интервью, репортажа. Надо сказать, что в ту пору, в середине 60-х, живое, подвижное слово в киножурналистике было редкостью. Тогда еще господствовала мертвенная пропагандистская фразеология. Но в воздухе уже витал спрос «глотателей газет» на индивидуальный стиль текста, на житейскую интонацию, на игру смыслов… Предпочтения читателей отдавались статьям и репортажам, написанным по команде «вольно».
К слову, исполнение ее давалось нелегко. Помню по себе. Только начинаешь складывать фразу, как сразу по инерции, на уровне рефлекса она сама собой вытягивается по струнке, мысли — по швам, равнение направо — на принятый словесный стандарт. В голове — флажки, за которые заходить не рекомендовалось.
Андрей в своих текстах говорил человеческим, а не функциональным языком, умел улыбаться исподволь, как бы между строк, иронизировать мимоходом… Это позволяло читателю видеть дистанцию между автором и предметом.
И в жизни своей иронией он держал многочисленных приятелей на расстоянии. Как, впрочем, и привлекал ею.
Даром, что они сошлись с язвительной Раневской. Они оба трогательно отражались во взаимных симпатиях.
Их дружба была «светлой и веселой». Он много за ней записывал и потом кое-что из этого публиковал.
«Вы в человеческих подлостях мальчишка и щенок», — говорила она ему.
Однажды: «Я лежала и думала о своей кончине. Меня обрадовал ваш звонок. Мы с вами люди одной крови. Я имею в виду и юмор, и печаль, и любовь к тому, чего уже нет».
…Мы с Андреем не были закадычными друзьями. В том смысле, что ни я его не спасал, ни он ради меня ничем не жертвовал. Даже, насколько помню, денег друг у друга не стреляли, хотя нуждались в них оба на постоянной основе; мы просто хорошо относились друг к другу всегда и везде.
Теперь лично мне кажется, что хорошее отношение светлее верной дружбы.
…Ближе всего мы с ним сошлись, когда работали в «заповеднике», который назывался — «Искусство кино». Была середина 70-х, если не ошибаюсь. Журнал уже подвергся частичной санации. «Ушли» главного редактора Людмилу Погожеву. Заместитель главного Яков Варшавский ушел сам, как только стало ясно, что руководить изданием придет «золотое перо партии» Евгений Данилович Сурков.
То был дракон на наши головы. Он явился, чтобы выпрямить идеологическую линию журнала и через него дать четкие идейные указания мастерам советского кино, которые чем дальше, тем больше отклонялись от правильного курса.
Линию он быстро выпрямил, курс не поправил, а журнал был безнадежно погублен. Хотя редакционный коллектив как-то сумел сохраниться. Те, кто не ушел из журнала, стали своего рода внутренними эмигрантами (как и те, кто пришел в него на новенького), с которыми новому начальнику приходилось мириться, чтобы сохранить профессиональный уровень издания на приемлемой высоте.
Самое парадоксальное: ему приходилось «мириться» с самим собой. Мы это быстро заметили, но раньше других — Андрей. У него был опыт, поскольку уже успел поработать под его началом в «Литературке».
У Суркова, «верного Руслана» советского режима, была слабость: будучи сам талантливым литератором и человеком со вкусом, не любил дурно написанные тексты. Будучи идейно выдержанным публицистом, брезгливо реагировал на топорно сделанные идеологические статьи. Потому сам брался переписывать косноязычную публицистику «цекашных» функционеров. И, кажется, ему это доставляло удовольствие.
Мы его цирковую эквилибристику могли наблюдать не только на страницах журнала, но и в гранках, в верстке, на летучках, каждая из которых превращалась в театр абсурда одного актера.
Он сам был трагифарсовой фигурой и трагифарсовым актером, каждый бенефис которого нам доставлял несравненное удовольствие.
Помнится, что когда мы, сотрудники журнала, собирались в неформальной обстановке, то ни о чем другом не могли разговаривать, как только о нем — о его рефлексиях, сумасбродствах, сумасшествиях и т. д.
Он был для нас, как маразмирующий Брежнев для страны — источником горькой иронии. Но только маразмирующий на более высоком интеллектуальном уровне.
Я почему задержался на этом персонаже? Потому что глубже всего его суть схватил именно Андрей. Он мне еще тогда, в начале 70-х, показал рассказ, вполне себе художественный, описывающий эпизод из журналистской биографии Суркова. Интересно, он сохранился? И был ли опубликован впоследствии?
Помню, что читал машинопись на сильно потрепанных страничках. В основе была история того, как Сурков рискнул сказать всю правду о новой книге Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь» и оценить ее по гамбургскому художественному счету. Книге столь же бездарной, сколь и мракобесной. Статья была — на полосу. Ее набрали. Начальство поставило визу «В печать», а автор все сомневался.
Сомневался он потому, что не до конца была ясна судьба высокого патрона ленинградского писателя. Еще никто не знал наверняка, но слух о его снятии уже коснулся чуткого уха Евгения Даниловича. Ему хотелось быть первым, кто бросит камень в ненавидимого творческой интеллигенцией партийного босса. Ему очень хотелось заслужить аплодисменты той самой интеллигенции, что его, Суркова, презирала.
О том, что пережил автор разгромной статьи о романе глубоко партийного писателя, и был рассказ Андрея. На меня, впрочем, самое большое впечатление произвел не политический контент, но сама фактура текста. Я тогда сказал Андрею: «По тебе проза плачет».
…Потом его литературный дар обнаружит себя в его гастрономических этюдах. Это — когда отменились все заповедники. Кто-то из нас политизировался, кто-то сменил профессию, кто-то покинул страну, кто-то ушел в мир иной, а он увлекся живописанием яств. И если уж сегодня нельзя отведать того, что умел готовить Андрюша Зоркий, то можно попробовать на вкус его литературные способности:
