Лунным, булгаковским светом залит сей путь, и озирают его великие свидетели.
Явится Бертольт Брехт, чтобы сказать: «Она великолепна! Поразительная человеческая глыба, очень смелая артистичность. Ходячий V-эффект, „эффект отчуждения“, соль моей поэтики!»
Заметит вальяжный Алексей Толстой: «Раневская, как всегда, хороша, остроумна и трогательна».
Юный царственный Завадский — Калаф из «Турандот» — воскликнет: «Ее персонажи возникают с бабелевской парадоксальностью!»
Осип Абдулов: «Она многослойна, многокрасочна и на сцене и в жизни. Характерная актриса? Чепуха! Она целая труппа».
…И где-то на самом краешке этой истории, ее финальной лунной дороги, встретившись с нежным овалом мечтательницы, «барышни из Таганрога», разверзнутся слова Павла Антокольского, старца-поэта с пронзительным взором: «Да-да… Фаина Раневская — актриса! Погодите! Она явление природы, как Ветер и Молния. Вот она кто!»
…А ослепшего Мальчика — собаку — я повстречал недавно на Икше. Он еще был жив и даже сплавал по Волге; нарушив инструкции, капитан допустил его на теплоход, узнав о том, что он из семьи Раневской.
Андрей Зоркий. Обед у Собакевича
«Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму; я знаю, на что устрица похожа… Нет, это все не то. Это все выдумки… У меня не так.
У меня, когда свинина — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся. Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует».
Н. В. Гоголь. «Мертвые души»
Опубликовано в журнале «Обозреватель» (1994. № 9)
В героической комедии Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак», где звон шпаг и убийственная отточенность эпиграмм, любовь и коварство, прекрасное и смазливое, высокая поэзия и убогая проза влекут героя к трагическому финалу, на одном из перекрестков сюжета вдруг появляется «Кондитерская поэтов» — лавка Рагно, с толкотней испуганных поварят и толстых поваров. Там выносят на железных листах и в плетеных корзинах груды бриошей и горы печенья, там Сирано пишет послание Роксане и сидят поэты с набитыми ртами, а твердая рука госпожи Рагно заворачивает пирожки в рукописи их баллад и поэм… Там декламируется единственный в своем роде стихотворный
«Рецепт приготовления
Миндального печенья»:
Прежде — в пену сбей белки;
Натолки
Вместе с сахаром ванили,
Всыпь в белки душистой пыли.
И миндальным молоком
Это все разбавь потом.
После легкою рукою
Замеси миндаль с мукою
И скорей
Тесто в формочки налей…
Замысловатые кулинарные пасьянсы и бескрайнее обжорство, блеск пиршества, утонченность дегустации, безумные шалости гурманов — всем этим буквально пронизана плоть литературы. Не только раблезианской или гоголевской, булгаковской или зощенковской… У Марселя Пруста, изысканного вечного странника в поисках утраченного времени, вдруг появляется вполне осязаемое видение: пирожное «мадлен» — еле ощутимая крохотка, несущая на себе, не сгибаясь, огромное здание воспоминаний.
«Наше меню, — вспоминает герой Пруста, — подобно розеткам, высекавшимся в XIII столетии на порталах соборов, до известной степени отражало смену времен года и череду человеческой жизни, и к постоянной основе завтрака (яйца, котлеты, картофель, варенье, бисквиты) Франсуаза добавляла то камбалу, потому что торговка поручилась за ее свежесть; то превосходную индейку с рынка в Русенвильле-Пен; то испанские артишоки с мозгами, потому что она никогда еще нам их так не готовила; то жареного барашка, потому что на свежем воздухе аппетит разгуливается, а нагулять его к обеду семи часов хватит; то шпинат — для разнообразия; то абрикосы — потому что они еще редкость; то смородину, потому что через две недели она уже сойдет, и т. п.» («По направлению к Свану»).
Согласитесь, подобный кулинарный репертуар вы не повстречаете ни в усадьбе Обломовых, ни на острове Робинзона Крузо, ни в знаменитом булгаковском ресторане Грибоедова. А опохмелительный завтрак Степы Лиходеева, преподнесенный самим Воландом? А «свадебный пирожок» Тома Сойера и Бекки Тетчер, заблудившихся в лабиринтах пещеры? А презабавнейший обед Портоса у госпожи Кокнар: бараньи кости с бобами, жесткая черноногая курица, преотвратнейшее вино и пирог, в котором увязли зубы славного мушкетера?.. Ярчайшим примерам несть числа. Выразительнейшая характеристика образа жизни персонажа или целого круга людей. Кстати, касается это не только литературных героев.
Томясь в Шушенском, молоденький Ленин за свое ссыльное пособие в 8 царских рублей имел чистую комнату, кормежку и чинку белья. «Правда, обед и ужин был простоват, — сетует в своих „Воспоминаниях“ Н. К. Крупская, — одну неделю для Владимира Ильича убивали барана, которым кормили его изо дня в день (вот бедняга! — А. З.), пока не съест; покупали на неделю мяса, работница (нанятая за те же 8 царских рэ. — А. З.) во дворе в корыте, где корм скоту заготовляли, рубила мясо на котлеты для Владимира Ильича на целую неделю». Заметьте, все время подчеркивается: «для Владимира Ильича», а Наденька и ее маман, верно, святым духом питались. Барана на неделю молодому революционеру явно не хватало, «но молока и шанег было вдоволь», — оптимистически завершает свой экскурс в прошлое тов. Крупская. Добавим лишь к этому, что Ильич был заядлым охотником, грибником, ягодником, и этот промысел изрядно разнообразил его стол.
Любимыми песнями ссыльного Сталина (Туруханский край), по свидетельству очевидцев, были «Смело, товарищи, в ногу», «Умер бедняга в больнице военной» и в особенности «Сухой бы я корочкой питалась». Однако сам корочкой брезговал. Хлебушек зажевывал осетринкой, запивал исправно огненной водой. За четыре с половиной года, не написав ни одного сочиненьица, уклонясь от воинской повинности и не явившись на поля сражений, Сталин перебил и пленил видимо-невидимо таежного зверя и енисейской рыбки. «Промышлять любил, — с умилением вспоминали туруханцы, когда на советском небосклоне засияла сталинская звезда. — Пушнины-то много было, песец стадом шел с Курейской тундры. Рыбу добывал переметами». «С „Капиталом“ не пропадешь», — сказанул он однажды ссыльным сотоварищам.
Но вернемся к литературным персонажам.
Если перечитать «Мертвые души» в несколько неожиданном кулинарном ракурсе, трудолюбиво пересчитав количество выпитых стаканов чаю или откушанных Чичиковым поросят, к которым он питал особое пристрастие; если пересмотреть меню данных в его и не в его честь обедов и завтраков, присесть за чичиковский столик в придорожных трактирах или в гостиничном нумере, — словом, вычерпать до дна весь съестной материал поэмы, то мы получим восхитительный ее оттиск, точнейшим образом (ни одной лишней ватрушки или рюмки не подвернется) дублирующий и характеры, и бег сюжета, и самую соль произведения. Кулинарный «репертуар», гениально состряпанный Гоголем, разумеется, не главная, но необходимейшая часть «Мертвых душ».
