Меня, например, он еще в ранней юности приобщил к серьезной симфонической музыке. Конечно, я и сам что-то знал, но в основном по советским радиопередачам, а таковые не включали в себя многих замечательных композиторов — например, Сен-Санса или Дебюсси. Петя же был, можно сказать, меломаном и с огромным удовольствием знакомил других с музыкой, которую любил. Вот я, например, хорошо знал Второй концерт Рахманинова для фортепьяно с оркестром. А Петя мне: «Да что ты! Есть другой и замечательный — Четвертый концерт!» И тут же стал мне его напевать, потом предложил прослушать, и эта музыка вошла в мою жизнь прочно и навсегда. С самого начала наше общение было проникнуто музыкой.
Мы познакомились в 59-й школе, где вместе учились. Это была особая школа, бывшая Медведниковская гимназия в Староконюшенном переулке. Даже в послевоенное время она все еще была проникнута гимназическим духом. Сам интерьер порождал необычайную тягу если не к учебе, то к знаниям. Актовый зал с двуглавыми орлами (с царскими орлами, лепнина такая в углу, у потолка), в библиотеке огромные тома Брокгауза и Эфрона, дореволюционное издание Брэма. Школьники к таким книгам, понятно, не допускались, но это создавало определенную атмосферу. Школа была мужская, и раздельное обучение (с 1943 и примерно до 1954 года) наложило отпечаток на наше воспитание, заставило нас смотреть на девочек как на неземные существа.
Петя учился на класс старше, но потом — в девятом или десятом — его оставили на второй год, и мы сравнялись. Вот что любопытно: второгодником он стал из-за химии, и это, видимо, сыграло большую роль в его дальнейшем выборе. Кажется, он решил доказать, что поставленная ему двойка была случайностью. Он учился в классе «А», я в «Б», но на уроках, в том числе и на химии, мы часто пересекались. Помню, сидим на задней парте, а Петя с дружками играет джаз! Поют и стучат по парте. Он был известен как озорной и дерзкий парень, который мог и урок сорвать какими-то репликами. А меня в то время исключили из комсомола за всякие школьные выходки, по шалопайству (потом исключение заменили строгим выговором). Я сижу тише воды, ниже травы, а они все играют, и я их упрашиваю прекратить…
И вот однажды, уже после выпускного вечера, мы случайно повстречались на Гоголевском бульваре. Петя говорит: «Слушай, Седов, по-моему, ты в классе „Б“ играл такую же роль, как я в классе „А“». Мне это страшно польстило, ведь Петя был школьной и даже районной знаменитостью, все школьные вечера проходили при его участии. Настоящий шоумен! Он был автором капустников и сочинителем песенок, мы все их тогда распевали. Многое он придумал в компании с Альбертом Аксельродом, который потом, когда уже учился в 1-м Меде, прославился как создатель КВН. У них был настоящий эстрадный коллектив, выступали они на всех вечерах. Петя прекрасно аккомпанировал на пианино, а его песенки не уступали тогдашним эстрадным композициям, да и сейчас, на фоне современной музыки, отлично бы прозвучали: запоминающиеся мелодии, хорошие слова. В моей памяти сохранился Новогодний вечер в самом конце 1951-го и такие строчки: «Приходит Новый год, он счастье принесет, мы в него вступаем рядом, ты в него войдешь со мной, а я с тобой…» Грустная такая песня, но теплая. И еще выпускной в начале лета 1952-го:
Школьным фиолетовым наш привет,
Цвета фиолетовее в мире нет,
Ими поливали мы куртки и штаны,
Ими души наши пропитаны!
Но сегодня мы довольны: кончились страдания,
Получили среднее мы образование…
В студенческие годы мы продолжали напевать эти песенки. Такую например:
Всюду темно, всюду темно,
Только там светится чье-то окно.
Это над книжкой сидит Аксельрод,
Хочет понять, где катод, где анод.
Это над книжкою Зоркий сидит
Или, точнее, над физикой спит…
Так вот, Петя был шоумен арбатского масштаба, очень уважаемая личность, и я до сих пор не готов признать, что мы играли в классе одинаковую роль, я ни в какое сравнение нас не ставил. Он был знаменитостью, а я нет. Поэтому когда на бульваре он мне предложил вместе готовиться к поступлению, я был действительно польщен.
Лето было жаркое, мы зубрили, сидя валетом в ванне, наполненной холодной водой. Петя поступал в университет, я в ИнЯз, хотя он уговаривал меня выбрать институт посерьезнее и заниматься наукой. Уже тогда у него проявилась не просто склонность к науке, но стремление познать все на свете, как и присуще человеку Возрождения. У него была даже нарисована схема всех наук, только он считал, что любые науки можно постичь самообразованием, а вот химию — никак. Химию следовало изучать в университете, в схеме она фигурировала на правах науки непостижимой. В дальнейшей судьбе Пети сыграли роль два мотива. Первый — уязвленность тем, что химичка оставила его на второй год, это было противно его победительной натуре. Второй мотив — возрожденческий, всеохватный.
Меня он так и не переубедил, но именно тогда я вошел в семью Зорких почти на правах родственника. Как-то недавно я решил проанализировать важнейшие, поворотные точки в моей жизни (женитьба, работа и т. п.) и вдруг понял, что на всех этапах повороты или знакомства шли либо через самого Петю, либо через одно звено от него. Кстати, и первая моя служба была непосредственно у его мамы, у Веры Яковлевны Васильевой. Она заведовала отделом в Институте востоковедения и готовила свою книгу «Индокитай» ко второму изданию (первое вышло перед войной или сразу после). Меня она взяла на работу — но не как Петиного дружка, она просто оценила меня как человека, который способен помочь в таком деле. Став научным сотрудником низшей ступени, чем-то вроде секретаря отдела, я ходил по библиотекам, раскапывал для нее какие-то более свежие данные. И там же, в институте, встретил свою первую жену… Многочисленные нити протягиваются от Пети Зоркого к людям, которые сыграли в моей жизни существенную роль, он был центром биографического узла моей жизни.
И с юности я наблюдал, как шло становление его личности, менялись взгляды. Его отец-коммунист погиб в Московском ополчении, Вера Яковлевна была старый большевик. Она дружила с женой Бухарина, которую потом посадили, так что сама она, конечно, про все эти дела знала, но с детьми темы репрессий не обсуждались. Однажды мне дома рассказали про встречу одного человека со Сталиным, который проявил тогда и свой антисемитизм, и другие свои известные качества. В десятом классе я стал Пете пересказывать эту историю, а он ответил: «Это какие-то выдумки врагов». Но за год с ним случился перелом, и когда Сталина хоронили, он никакого горя не испытывал. Однако у всех нас было ощущение исторического перелома, и мы все хотели стать его свидетелями. Очередь к гробу в Колонном зале начиналась где-то у Трех вокзалов, становиться в конец — бессмысленно. Охваченные спортивным азартом, мы ринулись туда через Столешников, где грузовики стояли в четыре ряда, перегораживая выход на Пушкинскую улицу. Но мы прорвались, проползли под колесами этих грузовиков и выскочили у самого Колонного зала. Вот так мы попрощались с эпохой.
Попав в дом Зорких, я сразу окунулся в музыкальную атмосферу. Помню, Петя сочинил песню на слова Гумилева:
