Так кончился сентябрь, а с ним и мои високосные полгода. Собой в них я очень недовольна. Не было у меня той легкости, той элегантности, с которыми надо было пройти весь этот отрезок пути. Безразличие ко всей практической стороне дела, к его реальному исходу, ко всяким там работам, печатаниям и прочему, к сожалению, не сочеталось у меня с необходимым равнодушием и к стороне моральной, неофициальной, домашней. Я не была спокойна, и предательство мучило и продолжает меня мучить. Я слишком страдала из-за того, что не стоит ни страданий, ни нервов, ни обид: из-за фальшивых людей, из-за грошовых отношений, из-за подлости, которая давно была известна как подлость. Могу сравнить себя с капустным кочаном, у которого под рваными, зелеными и грязными листьями есть листья собственно капусты, а внутри еще какая-то кочерыжка. История шести месяцев и рассказывает о том, как отдирали рваные чужие листья. Мятые, проеденные червем, заляпанные колхозным удобрением, они должны были быть ободраны легко и элегантно брошены в помойку, а отдирались болезненно, медленно, бездарно, будто они — проблема, будто чего-то стоят. Слава богу, теперь их уж нет. А есть ли собственно капуста и тем более кочерыжка — еще посмотрим.
«L’indifférence» — великое качество — я буду в себе воспитывать. Считается, что люди с годами меняются. Некоторые думают, что я тоже изменилась. Это ошибка. Я всегда одинаковая, только раньше была глупее. Мой путь — от незнания к знанию, от всех к себе. Поэтому то, что произошло за эти шесть месяцев, для меня — огромное благо.
Naše děti
Эти слова написаны по-чешски вот почему: Маша ненавидит слово «дети». Могут сказать — блажь, но я ее понимаю. Я, например, ненавижу слово «женщина», вообще ненавижу, а в применении к себе не выношу. У Маши и Муса (Андрея Зорина) психоз слов очень развит. Они однажды вывесили на стене список слов, за которые будет взиматься штраф: там рядом с действительно противными словами «щупальцы» или «кооперация» были и слова совершенно нормальные. Чтобы сделать Маше приятное, я написала по-чешски.
Неореалисты очень любили пустить в последний кадр какого-нибудь ребеночка. Вначале это было мило, но скоро выродилось в штамп. Возникал законный вопрос: если показано, что жизнь есть полный хренолин и с каждым днем все хуже, на каком основании можно предположить светлое будущее данной крошки? И когда у Лукино Висконти в «Рокко и его братьях» после того, как старшие братья все скурвились, продались, сели в тюрьмы и так далее, маленький Лука бежал по символической белой улице в неведомую (видимо, социалистическую) даль, — было просто обидно, что такой серьезный человек и, можно сказать, герцог Висконти сочиняет себе подобную панацею.
Я заканчиваю свой рассказ ими, нашими детьми, не из концепционных соображений по поводу будущего неизбежного прогресса, движения вперед и прочего исторического оптимизма. Просто потому, что это самые лучшие, самые талантливые, самые прекрасные люди из всех, с кем приходилось общаться в эти месяцы. «Отнял у мудрых и разумных, дал детям и неразумным» — это евангельское выражение любил граф Толстой Л. Н., и как оно верно! (Машенька, прости, это же Евангелие.)
Моя дорогая дочка показала себя в эти дни Человеком. Нет и нельзя пожелать лучшего, идеального друга. С такой Машей нам не страшен серый волк.
Андрей Зорин. Врожденная гениальность Муса обогатилась в то суровое время подлинной человечностью. Без лишних слов, тактично, когда я входила в их дом, сам подставлял свой мордоворот (щечку) для поцелуя. Кто его не знает, тот подумает: ну и что? Но посвященный прочтет этот знак высшего доверия и любви, ибо лобзать себя Андрей разрешает только Лёне и Рите, родителям.
Алене Зоркой, помимо восхищения ее интеллектуальными, волевыми и нравственными достоинствами, я обязана как первому представителю прессы, заказавшему мне подписную статью (в стенгазету ее математической школы).
Гений нашей лестничной клетки Сергей Белов, как всегда безотказно снимая нам показания электросчетчика (ввиду нашей полной тупости), отличался лапидарностью и глубиной социологического анализа событий и точностью прогнозов — в отличие от академического, окостеневшего, бессильного социологизирования старших.
Нельзя забыть и подлинное товарищество со стороны девятилетней Даши Макогоненко, с которой мы провели у «Спидолы» шесть бессонных суток, с 21 августа, в Комарове. Когда душило отчаяние, Даша-Дарушка по первой просьбе исполняла замечательно длинную, таинственную песню с рефреном «Цыганка правду говорила, цыганка верная была».
Мои шереметьевские подружки Наталия Андреевна и Вера Андреевна Зоркие, а также бесценный Кирюша Зоркий также украшали существование. По малолетству Кирюша слабо разбирался в происходящих кампаниях, но давал свои экстраординарные высказывания на общие темы бытия человеческого.
Добрые, послушные, молчаливые, они все понимали и еще знали нечто. Потому в их поведении никогда, ни разу не проскользнула ни одна неверная нота. Потому с ними было так хорошо. Марушка, Мусочка, Гений, Аленка, Дарушка, Наташка, Верочка, Кирюшка — мои любимые, ahoj!
Мой незабываемый 1968-й
Написано для сборника: Кинематограф оттепели. Документы и свидетельства / Составление, комментарии В. И. Фомина. М., 1998.
В настоящей книге публикуется с сокращением нескольких страниц, повторяющих текст мемуаров «Шесть високосных месяцев». Сокращения не коснулись повторных слов благодарности в конце.
Валерий Иванович Фомин, чей труд «архивариуса» страшных лет и страшных дел, Пимена — летописца нашего прошлого, внушает глубокое уважение, предложил мне написать о кампании разгрома «подписанства», в которой я была одной из сотен наказанных участников. Честно сказать, я согласилась не без сомнений. Неприятно бывает, когда люди, пусть в свое время и пострадавшие, пытаются изобразить себя мучениками и героями. Ужасно, что некоторые вчерашние «диссиденты» сегодня становятся похожи на старых большевиков, заносчивые, каста, требующая привилегий и почета. Меня коробит, когда подписание коллективного письма или какой-либо подобный, вполне скромный свой гражданский поступок сегодня велеречиво называют «правозащитной деятельностью». Чтобы и у меня не получилось чего-нибудь подобного! Вот чего боюсь…
С другой стороны — бегут годы, память стирается, обрастает легендами «шестидесятничество». Мы, свидетели, уходящие объекты, обязаны защитить правду, описать, как мы жили тогда, в каком гнете, в каком рабстве и страхе. И, конечно, вспомнить своих «подельников», дорогих друзей — ведь иных из них, чтобы не сказать — лучших, уже нет на свете.
Какое удачное название дал своему роману букеровсий лауреат, писатель Анатолий Азольский: «Клетка»! Хочется заимствовать у него идею и постараться в периферийном явлении, в робком протесте и расправе увидеть «клетку» ткани советского общества, обыкновенную рядовую клетку в периоды «хрущовки» и «застоя», когда уже не было ни террора, ни пыток, когда режим стал щадящим, — и снова окунемся в эту жизнь! Хотелось бы пригласить с собой тех сегодняшних интеллигентов, которые всерьез печалятся о советском порядке, есть такие! Понимаю, когда льет о нем слезы бабка-пенсионерка, чей век прошел в очередях и выстоянная ею с пяти утра по талону бутылка водки была оправданием ее существования перед зятем или перед покупателем тут же у магазина. Понимаю работника партпросвета, его малые пусть, но все же выгоды: дешевая столовая, в отпуск бесплатная путевка. Но «интеллектуала», которому ежедневно, ежечасно лезли в мозги, а он маниакально повторяет: «в наше трудное время» — это о времени, когда ему лезть в мозги перестали и уж что-что, а свободу высказывания он имеет, — понять не могу!
