Но я вспоминаю о Вите больше не как о блестящем трибуне и ораторе (говорил он не хуже, чем писал!), не как о борце. О своем дорогом друге, пожалуй, целого десятилетия — семидесятых, — больше всего вспоминаю я и грущу.
Мы, будучи всегда в прекрасных отношениях, никогда ни разу не поссорившись, дружили один какой-то период. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что для Вити это были годы накопления, собирания сил для рывка в 1980-х. Не застав его в пору его госфильмофондовской юности и признавшись ему в восхищении его кинокритическими статьями в годы «Искусства», по-настоящему познакомилась я с этим уникальным человеком в Институте, где я проработала всю жизнь, а он пришел в начале 1970-х, в институте, который менял свое название (точнее, ему меняли) от данного ему основателем академиком И. Э. Грабарем «Института истории искусств» на служебно-официозное «ВНИИ искусствознания» к нынешнему — «Российский институт искусствознания». Демин поступил в Сектор кино, возглавлявшийся тогда С. В. Дробашенко, во вновь организованную телевизионную группу (вместе с Ю. А. Богомоловым, С. П. Фурцевой и другими). Рыцарь кино, кинокритик по призванию, Демин в то время заинтересовался «младшей электронной сестричкой», одиннадцатой музой — ТВ. Впрочем, занимался телевидением, как и впоследствии фотографией, высоко профессионально, ярко, как все, что он делал, но всегда относительно кино, в сравнении с кино, к которому неизбежно возвращался.
Но очень вскоре после появления обаятельного лица В. П. Демина в особняке в Козицком переулке, где располагался наш институт, сработал многолетне замораживавшийся где-то в верхах проект организации самостоятельного отраслевого института киноискусства при Госкино СССР. Сектор кино в приказном порядке перевели туда, в новый институт, но телегруппа, по счастью, осталась в Козицком, в том числе и В. П. Демин, и была преобразована в специальный сектор под мудреным названием: «художественных проблем средств массовых коммуникаций», там-то я с ним и оказалась, тогда-то мы и подружились и не только на службе, но, так сказать, «домами».
Тогда я попала в его достаточно тесную, но веселую квартиру на Ленинградском шоссе (потом он переехал в чуть большую на шумном углу Варшавки и Каширки), где царило гостеприимство и хлебосольство первого ранга благодаря не только атмосфере и широте хозяев, но и замечательному кулинарному мастерству Тани, Витиной жены. В соседней комнате засыпали дети, Илюша и Андрюша, а за столом то и дело вспыхивал хохот. Царил Витя — остроумный, лихой, веселый, но он никогда не «подавлял», еще больше, чем рассказывать, он любил слушать рассказчиков и остроумцев: помню, как он пригласил друзей «на Мережко», своего тезку, в ту пору еще немногим известного, заранее расхваливал, пересказывал его «байки»…
Но мне тогда повезло, и я не только в массовке, но и персонально, отдельно слушала увлекательные рассказы Вити Демина.
Заседания нашего сектора кончались в обеденное время, и Витя часто приглашал меня в ресторан «на блины» (тогда это было, как все помнят, вполне доступно). Облюбовал он для этого ресторан поблизости, на углу Тверской и улицы Немировича-Данченко (в прошлом это была «Астория», еще раньше «Люкс»). Обслуживали там, как повсюду, долго, с перерывами между подачей блюд, но время бежало незаметно.
Витя вспоминал свой родной город Таганрог — как не гордиться было земляком, Антоном Павловичем? Свою школу, класс, учительницу и коллективные, с пионерским отрядом, походы в кинотеатр по составленной учительницей программе. Все это было так красочно, ни на что знакомое не похоже — так и виделась красно-кирпичная, чуть похожая на тюрьму, внутренняя стена здания во дворе, будка аппаратной и фильмы, фильмы, увиденные глазами провинциального парнишки, но не просто из провинции, а освещенного чеховским солнцем. Это напоминало «Слова» Сартра в части описаний зрительного зала и экрана, но было еще колоритнее. Потом в одной из «листажных» (то есть выполняемых по плану института) рукописей Демина я читала эти рассказы в отредактированной, «академизированной» версии, это было хорошо, но устные — репетиция необыкновенных мемуаров, они же культурологический анализ целой эпохи — были бесподобны.
Другим руслом деминских сеансов в «Русских обедах» был цикл уголовных дел его деверя, мужа Оли, Таниной сестры, — ташкентского прокурора. Криминальные сюжеты о том, что в наши дни именуют «мафиозными структурами», «лоббизмом» и «коррупцией», чувствительные истории об обиженных и спасенных — это были новеллы-сценарии, и в центре стоял герой, равный Эркюлю Пуаро по проницательности, герой, который вершит справедливый обвинительный акт. Позднее, на Икше, где Демины были моими соседями по квартире, я познакомилась с прокурором Володей, славным и интеллигентным человеком, но, как мне показалось, лишенным качеств супермена от обвинения. Витя был всегда немножко фантазер, но сюжеты получались увлекательные.
Институт, в котором Демин оказался новичком, а я справедливо считалась старожилом-ветераном, являл собой (и являет) весьма любопытное научное учреждение. Прежде всего — отборный, отфильтрованный состав, все — заслуженные, единственные в своей области специалисты, трудяги, даже подвижники, строгие к себе и к другим. Ну и гордыни здесь, к сожалению, тоже достаточно, самосознание элиты не терпит пришельцев: «Над всем чужим всегда кавычки», как сказал в свое время Блок. Здесь своя табель о рангах, разумеется, не по должности или степени, но по гамбургскому счету. Вписаться нелегко.
Виктор Петрович вписался, покорил в институте многих — речь, конечно, не о своих, киноведах, с этими все просто, а о так называемых «старых секторах», детищах раннего грабаревского периода — изо, музыки, театра. И здесь Демин не стал ни под кого подлаживаться, а извлекал из своей богатой натуры новые возможности. Например, он, мастер небольшой пулевой рецензии, именно критик милостью Божьей, учился науке искусствознания: анализу художественного процесса, типологии, раскрытию эстетических закономерностей. Его книги — взять хотя бы «Первое лицо» — насыщались теорией, Демин, пусть и раньше не будучи эмпириком, становился концепционистом. Его кандидатская защита перекрывала любые требования научного ритуала, со своими оппонентами он спорил всерьез, а не формально, как это обычно бывает.
И вместе с тем он не поддался академическому высокоумию, относился с юмором ко многим «священным» правилам институтской жизни. Например, к нашей знаменитой «планкарте» — индивидуальному годовому плану научной работы сотрудника, поделенному на кварталы, который следует неукоснительно выполнять: кровь из носу, здоров ли, болен, нашел материал или нет, разработал проблематику или еще плаваешь — сдай да и только! А то запишут в невыполнители, наклеют ярлык, замучают укорами. Витя не стал бороться с абсурдом «планкартирования», не пошел и в невыполнители, планкарта у него всегда была в ажуре. Он предпочитал приемы внутренней борьбы. В частности, поскольку учет ведется по количеству написанных и сданных страниц, он придумал выполнение плана на особой бумаге нестандартного размера, чуть поменьше (такая продавалась). Страницу со всех сторон украшало щедрое поле. И — главное его открытие! — бумага шла в дело толстая, вроде рисовальной, что обеспечивало «листажу» вид объемистой рукописи-стопки. Эту бумагу у нас прозвали «дёминкой». До сих пор в институте так и говорят, даже порой не зная происхождения термина: «сдам на дёминке», «на дёминке будет страниц 50, а так, может быть, 30 наберется».
