Но самым важным плацдармом, где Витя давал бой институтской армаде, был капустник. Капустники в годы «застоя», игравшиеся ежегодно 31 января, то есть в Новый год, но как бы с месячным опозданием (из-за тех самых «хвостов» в планкартах сотрудников), были поистине территорией свободного слова. Худруком институтского капустника был Александр Абрамович Аникст («папа Аникст» в нашем капустном театре), режиссером-постановщиком известный театровед Олег Фельдман (в нашем театре — Иван Васильевич по «Театральному роману» Булгакова), а труппа — поистине плеяда искусствоведов с весьма звучными именами, которые не ленились изгаляться, как какая-нибудь студийная молодежь. Капустники — особая и, по правде сказать, не только веселая, но и очень серьезная страница истории института и времени, ее еще прочтут и осветят, но сейчас речь о Викторе Демине в капустниках.
Он посягнул на «тайное тайных» в заповедной земле капустника: на литературную основу, сценарий, текст. Если горланить песенки или танцевать канкан многим дозволялось, то литературная часть всегда оберегалась от вторжений и принадлежала (по праву таланта и заслуг!) — драматургия — К. Л. Рудницкому, поэзия — доктору искусствоведения, архитектору Леле Борисовой. Не буду заниматься анализом соперничества и измерять творческие вклады, скажу лишь, что пьесы-сценарии Виктора Демина игрались нами с 1975 по 1981 год, а капустник 1980-го под названием «Кукольный дом или нора» в анналах института единодушно признан шедевром. Могу подтвердить как исполнительница важной роли Джузеппы-мамы (версия папы Карло), что играть Витин текст было наслаждением: это была история моего сыночка Буратино, который пошел в науку, сделал большую карьеру, но, увы! так и остался поленом-бревном.
«Перестройка» вывела Виктора Демина из стен капустного театра на большую сцену гражданской, политической борьбы в кинематографе. Звездным часом, пиком этой поры высшего подъема был его доклад на первом после V съезда кинематографистов пленуме Союза. Это останется вехой в трагической истории советского и постсоветского кино.
Я не хочу касаться последних лет Витиной жизни, не хочу рисовать его биографию как плавный творческий подъем. Были серьезные ошибки, плохие друзья, болезнь. Но он останется в моей памяти вдохновенным оратором на трибуне Васильевской, человеком редкого ума, потрясавшим наш разноперый и в общем-то равнодушный зал Дома кино.
Тогда нас несколько человек в перерыв поехали пообедать в Союз писателей. Тенгиз Абуладзе открыл шампанское и торжественно сказал: «За Виктора!»
Моя Таня
Под заголовком «Ближний круг» впервые опубликовано в книге: Татьяна Бачелис. Гамлет и Арлекин.
М.: Аграф. 2007. «Моя Таня» — так озаглавлен файл, сохранившийся в компьютере Н. М. Зоркой и датированный августом 2005 года.
Арбатский дворик
Шла война. Наш театроведческий курс набора 1942-го (и выпуска 1947-го) первый учебный год занимался в холодных выставочных залах Зоологического музея МГУ, здание ГИТИСа на Собиновском не отапливалось совсем. После весенней сессии нас отправили на лесозаготовки в село Дракино под Серпуховом. Там мы грузили дрова, и в баржах по Оке они сплавлялись для прифронтовой Москвы. Оставшиеся в живых дракинцы имеют теперь медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и много ярких воспоминаний. Например, о том, как переведенный из Ленинграда новый директор ГИТИСа, импозантный Стефан Стефанович Мокульский, шел к нам через густые леса пятнадцать верст пешком (транспорта не было) и проводил собрание в избе у бабы Фроси, пообещав вытащить нас отсюда.
В конце сентября 1943-го мы и вправду вернулись. Настроение повеселело и в столице, и в институте. Хотя впереди ждали долгие военные месяцы, победа была предрешена. Возвращались из Саратова эвакуированные в 41-м актерские и режиссерские курсы, начались учебные просмотры, жизнь возрождалась и кипела.
Солнечным осенним днем на перемене я вышла на крышу-террасу, она служила чем-то вроде комнаты отдыха или курилки. Там сидели на скамейке и оживленно болтали студентки третьего курса. Я заметила необыкновенной красоты девушку: пышные каштановые волосы, выпуклые карие глаза, персиковый цвет лица. «Кто это?» — спросила я у старших. — «Это Бачелис, сестра журналиста. Талантливая, — ответили мне. И — вполголоса: — Она без ноги…»
Так в радостные дни военного перелома, в осеннем солнце, на шумной ГИТИСовской перемене я впервые увидела и запомнила Татьяну Бачелис, с которой далее мы вместе отшагаем почти шестьдесят лет жизни, не расставаясь больше, чем на месяц, и до той минуты, когда Таня на смертном одре в палате Боткинской больницы сумеет слабо пожать мне руку и улыбнуться на прощание.
Мы быстро подружились еще и потому, что жили рядом, я — на Сивцевом Вражке, а она — в одном из старинных кривых и петлястых переулочков у Молчановки (сейчас на месте ее двухэтажного домика советские корпуса бывшего Калининского проспекта).
По дороге после занятий Таня сообщила, что пишет курсовую работу «Система Станиславского и итальянская commedia dell’arte».
Странно: вроде бы и по разным предметам, по русскому и по западному театру. И вообще какая здесь связь, наоборот — полная противоположность. Но она объяснила, что, во-первых, интересно сравнение, а во-вторых, есть общая основа — импровизация. Сейчас понимаю: уже тогда сказывалось тяготение будущего исследователя к неожиданным сочетаниям, к монтажу эстетических сходств и несходств, к «полету» над эмпирией искусства. Далеко впереди «связки» Э. Г. Крэг — К. С. Станиславский, «система» — «сверхмарионетка», Феллини — католицизм.
Там же узелки многих нитей-тем, которые будут увлекать Бачелис в дальнейшем, и арлекинада, и «Принцесса Турандот», и Вахтангов, и театральные искания начала XX века, и — через доктора Дапертутто — личность и творчество В. Э. Мейерхольда.
Мейерхольдом она начала фундаментально заниматься, когда само имя было запретно или одиозно, первой (после двухтомника Н. Волкова, уже тогда абсолютного раритета, и брошюры Б. Ростоцкого, пусть разоблачительной, но все-таки информативной). Тему Мейерхольда она подарила Константину Рудницкому в конце 1940-х. Впрочем, множество вопросов, проблем, имен и раньше теснилось в ее голове, ища выхода.
Ее начитанность, эрудиция, профессионально-театральная в том числе, выделялись на тогдашнем студенческом фоне: тогда «модно» было хорошо учиться, маленький читальный зал ГИТИСа и незабываемое библиотечное обиталище в Доме Пашкова были всегда полны.
Но Таня имела перед нами печальное преимущество: к науке ее бросило несчастье. «До увечья я была самой настоящей уличной девчонкой, „дурочкой-спортсменкой“», — потешалась она. Ампутация, болезнь, медленное выздоровление удержали ее на несколько лет в постели, там и накопился «тезаурус», пока она не попала к нам, младшим, влилась «пятой» (так говорила она сама) в компанию студенток нашего следующего театроведческого курса: это были З. Богуславская, И. Вишневская, Г. Рабинович-Зорина. А рядом с Татьяной учились А. Образцова, М. Строева, Е. Уварова, а вслед за нами, младше, И. Базилевская-Соловьева, В. Гаевский, Б. Зингерман, М. Туровская и другие.
