И, конечно, не потому, что не был «востребован» новым временем, наоборот! В числе самых просвещенных и знаменитых гуманитариев своего народа и своей страны, ныне суверенного государства, Толомуш Океев стал официальным представителем своей страны за ее рубежами, дипломатом высокого ранга, Полномочным Послом республики Кыргызстан в Турции.
Он работал и жил там прекрасно, грех было бы выражать недовольство! Любознательный, живой, обладающий прекрасной памятью, Океев быстро овладел турецким языком, по счастью, близким киргизскому, фундаментально изучил историю Турции. Анкара на несколько лет стала его вторым домом. Уютным домом, надо прибавить…
Все было хорошо — и климат, и природа, и солидный, размеренный образ жизни, подобающий послу… Но всегда точила тоска по кино, по сумасшедшему дому студии, по съемкам — «яд», испив которого, человек остается отравлен на всю жизнь. А тем более такой «многостаночник» от кинопроизводства, как Океев, который был и дипломированным звукооператором, и документалистом-профессионалом, а не только постановщиком игровых картин. Не любивший жаловаться, оптимист, всегда благодарный гостеприимной для него Турции, он грустно и тихо признавался: «Там мне скучновато…»
Вот эта-то ностальгическая тоска все гнала Толомуша из его «чудного, прекрасного далека» в дождливую и суматошную Москву, где при всех потерях распавшегося кинематографического сообщества сохранилась солидарность былых друзей-братьев, выпестованных ВГИКом и Высшими курсами режиссеров и сценаристов. А Конфедерация союзов кинематографистов, правопреемница Союза кинематографистов СССР также и «по душе», своими ежегодными Форумами стран СНГ и Балтии, своими регулярными показами новых достижений бывших «своих», ныне «иностранных» кинематографистов, своими выездными мероприятиями типа Международного кинофестиваля «Восток — Запад» в Баку изо всех сил поддерживала если не административный, то во всяком случае духовный статус-кво творческой дружбы кинематографических союзов-единомышленников. Толомуш Океев был непременным участником этих встреч, всегда выкраивая время для прилета хотя бы на несколько дней. Более того: общительный, веселый, абсолютно демократичный, он был поистине душою Конфедерации и тех, кто ценил ее стоическую борьбу за неразрывность кровных творческих уз. Важность баев, своего рода ментальное (или благоприобретенное?) свойство «начальников» из Центральной Азии, решительно к нему не пристала и в его новом ранге.
Вот почему Москва так охотно и радостно готовила «некруглый» юбилей Толомуша Океева. Была здесь еще причина. Но сейчас — увы! — речь должна пойти о печальном.
Дело в том, что именно к этому, роковому 2001-му давно накапливавшаяся в душе мастера потребность «прорыва» и возврата в кино выплеснулась реальным проектом. Толомуш и видный отечественный кинодокументалист Леонид Гуревич, давний друг Океева, автор многих острых по проблематике и мастерски выполненных картин, сочинили проект, равно увлекавший обоих. Была задумана огромная и новаторская по теме и по выразительным средствам работа.
Посылом, толчком к развертыванию гигантской исторической панорамы в будущем фильме служило 500-летие дипломатических отношений России и Турции. Замысел был продвинут «на письменных столах», в воображении этих, пусть не молодых уже людей, способных мальчишески загораться идеей. Мне довелось видеть их, Толомуша и Леонида, в последний раз вместе на вечере памяти М. И. Ромма в Доме кино. В январе отмечали его 100-летие, Океев считал себя учеником Ромма, и по праву — хотя бы как выпускник Высших режиссерских курсов, этого детища Михаила Ильича. Будущие соавторы российско-тюркской эпопеи по окончании торжественной части сидели за столиком в фойе Белого зала настолько погруженные в какой-то важный свой спор, что не замечали окружающих. Все было, как говорится, на мази. Даже деньги светили…
В феврале Леонид Абрамович Гуревич скоропостижно, в минуту, скончался в американском аэропорту Кеннеди, прилетев к своей семье, проживающей в Нью-Йорке, возможно, повидаться перед большим «авралом» осуществления нового проекта. Каким ударом было это для Океева, понять нетрудно. Думаю, что жестокий этот удар сократил его дни. И нет ли какой-то символики или злого рока в том, что Толомуша Океевича смерть настигла так же — в одночасье, без болезни, без больницы, разом…
Вот почему еще так хотелось нам, московским его почитателям и друзьям, отметить 65-летие с тем, чтобы как-то, хотя бы ненадолго, отвлечь Толомуша от его горя — гибели задуманного фильма и потери друга, единомышленника.
Все прошло отлично, тепло, интересно. В фойе развернута была фотовыставка, круглый стол, посвященный творчеству Толомуша Океева, оказался содержательным. Но самым большим и праздничным откровением явились сами фильмы Океева.
Название ретроспективы — «Киргизское чудо сквозь призму лет» — не только оправдало себя сверх любых ожиданий. Но сегодня, когда творца замечательных произведений киноискусства уже нет, по-новому видится и тот самый «вклад» Толомуша Океева в общую сокровищницу экрана. Не только нашего — мирового.
Киргизская новая волна
После памятного дебюта Ларисы Шепитько, снявшей на маленькой студии «Киргизфильм» картину «Зной» по повести Чингиза Айтматова «Верблюжий глаз», и тем более после «Первого учителя» Андрея Кончаловского по одноименной повести того же писателя, началась мода на кинематографическую Киргизию — памятная «киргизская новая волна» 1960-х.
«Ее подняло ввысь рождение прозы Чингиза Айтматова, — говорил Толомуш Океев. — Это был прорыв, открытие неведомого мира. Айтматов доказал, что даже маленький народ может обладать неповторимой самобытностью, самодостаточностью».
Высоко ценя творчество своего знаменитого соотечественника (хотя фильм по его сценарию поставил лишь однажды — «Красное яблоко»), Океев с присущей ему скромностью никогда не приписывал себе роль некоего первооткрывателя, «Айтматова от кино». А мог бы! Хотя бы потому, что его первая полнометражная картина «Небо нашего детства» (1967) была открытием экранным, а по своему значению — кинематографической параллелью айтматовской прозы.
В этой ностальгической и автобиографической картине рассказ о летних каникулах маленького школьника, проведенных в гостях у деда на горном пастбище, смотрелся как эпическая поэма о вечной степи и вечных горах киргизов. О юрте, этой царице древнего кочевья. О поэтической, уютной, теплой старине, которую теснит город. При всем этом — задушевная простота, человечность и ясность, которые были качествами Океева-человека и становились стилем Океева-художника.
Все скромно на экране, все на первый взгляд неброско: и местный простодушный праздник, и горести-заботы старика, которому предстоит расстаться с любимым пастбищем и любимым беркутом, презрительные усмешки молодежи в адрес «дремучих» дедовских нравов. Высоко ценивший творчество Океева патриарх французской кинокритики Марсель Мартен написал очень точно: «Он дебютировал произведением, примечательным своей пластической красотой и психологическим проникновением в тему: конфликт поколений, когда молодые презрительно фыркают в сторону пасторальной цивилизации их родителей».
