Да, он был в Ялте веселый, полный надежд. Дело в том, что в загашнике у него прятался новый проект. Он боялся распространяться, чтобы «не сглазить», но все-таки под моим давлением «раскололся». Это был проект, посвященный спору о Евразии, историческим судьбам и тайнам Евразии, неотъемлемой частью которой и является Россия. Уже объявились страны-заказчицы кинопроекта и солидные международные организации. Уже шла распашка архивов. Хотя отдельные фрагменты будущего сценария существовали, Океев искал соавторов, предположительно называл Олжаса Сулейменова, Одельшу Агишева, собирался заручиться поддержкой московских документалистов. Моделью будущего фильма служил для него «Обыкновенный фашизм» Михаила Ромма — свежесть фактов, блоки тем и размышления. Словом, передо мной был не иностранный дипломат, а наш брат-кинематографист, вступающий в подготовительный период. Со своими радужными планами он летел в Москву.
Я попросила Толомуша Океевича в самолете дать мне интервью. Суеверие (беру грех на душу, а ведь оказалась права!) останавливало меня от слишком настойчивых расспросов о фильме. Но зато как-то легко пошла биографическая, семейная тема. И в ней человек раскрылся, распахнулся во всем своем обаянии.
Он рассказал о любви всей жизни, о Прекрасной Даме — о Жумаш. Вот был бы фильм! Жумаш родилась на пастбище, а познакомились они в интернате для детей пастухов в Бишкеке. А поженились в Ленинграде, куда их обоих послали учиться. «Она у меня — Хиллари Клинтон! — все повторял Толомуш. — Она гораздо умнее меня!» (замечу в скобках, что Океев как раз очень умен, что вовсе не всегда отличает кинематографистов и даже людей режиссерской профессии).
Рассказывал о своих дочках, о сыне Искендере, музыканте, работающем в филармоническом оркестре Анкары. Мальчиком, когда Толомуш учился на Высших режиссерских курсах, он бывал у отца в Москве. Юного киргиза полюбила и пригрела замечательная женщина, которая работала в Иностранной комиссии Союза кинематографистов, прекрасная переводчица с французского и английского Изабелла Германовна Эпштейн. У нее в доме Искендеру посчастливилось видеть многих выдающихся кинематографистов, наших и зарубежных. Это была уникальная школа жизни и искусства… Признавался в горячей любви к Москве, что, скажем прямо, теперь не всегда модно у бывших наших соотечественников.
И, наконец, я попросила своего интервьюируемого написать имена семи его внучек — на фотовыставке к его 65-летию портрет деда в окружении этого цветника был «центровым» экспонатом.
И вот теперь в моем журналистском блокноте датированный 15 сентября 2001 года уникальный манускрипт классика отечественного кино, создателя киргизской кинематографической школы: Ажара — 21 г., Айима — 19 л., Дарика — 9 л., Каныкей — 7 л., Ася — 6 л., Айгерим — 5 л., Алия — 4 г. Дорогого стоит!
НЕЯ ЗОРКАЯ. ТЕАТР. КИНО. МУЗЫКА
«Мадемуазель Нитуш» Эрве в Театре им. Вахтангова
Печатается по рукописи (студенческая тетрадка), датированной 20 декабря 1944 года.
…Под тихие звуки скрипок медленно и торжественно опустилась на сцену огромная трагическая маска. Погасли разноцветные огни рампы, умолк веселый гул спектакля, и затаившей дыханье, восхищенной девушке явились прославленные тени театра.
Ей поклялись верно служить Скапен и Фигаро, свое покровительство обещали Панталоне и Труффальдино, ее благословила печальная Адриенна Лекуврер.
И тут же растерянную маленькую фигурку девушки, со смешными косичками и бантиками, в топорщащемся платьице пансионерки подхватил и закружил неудержимый упоительный вихрь оперетты…
Нехитер замысел музыкальной комедии Эрве «Мадемуазель Нитуш»: шалунья-воспитанница удирает из монастыря и после многих приключений, неожиданностей и переодеваний достигает своей цели — выходит замуж за гвардейского офицера.
Из этой тривиальной, хоть и очень смешной истории театр Вахтангова сделал очаровательный лирический спектакль о молодости, побеждающей ханжество и притворство, о рождении актрисы, о детски-бескорыстной любви к театру.
«Мадемуазель Нитуш» возвращает каждого зрителя к тому счастливому, незабываемому дню, когда ребенку впервые открывается новый волшебный мир, мир поэзии и красок, мир музыки и смеха, скрытый за таинственным театральным занавесом.
И своей непосредственностью и темпераментом, своим задором и выдумкой, своим чеканным ритмом и юмором напоминает новорожденный спектакль блистательную вахтанговскую «Турандот».
Бесконечна и многообразна фантазия постановщика P. Н. Симонова, неистощимы и пестры его режиссерские приемы, но ни на минуту его не покидает тонкий вкус и благородное чувство меры.
Как в клавире обескураженного органиста, где кознями коварной девчонки величавые страницы хорала смешались с игривыми опереточными листками, так в спектакле причудливо сплелась целомудренная лирика сцен Денизы и Шамплатро с грубоватым юмором полковника, торжественное появление видений с шумным джазовым каскадом. Все объединено единой театральной стихией, единым комедийным ритмом.
И все мчатся в стремительном потоке действия — и трусливый, запутавшийся в двух противоречивых занятиях автор легкомысленной оперетты Флоридор — монастырский учитель пения Августин (В. Осенев), и взбалмошная, крикливая примадонна Коринна (Г. Жуковская), и неуязвимый в своей флегматичности и нетрезвой медлительности помреж (Б. Шухмин), и меланхолический конюх Лорио, ведущий бесконечные беседы со своей понятливой кобылой Коппелией (Н. Плотников), и рыжая, презирающая все мирское, но старательно молодящаяся мать-настоятельница (Е. Понсова), и неизвестно как ворвавшаяся во французскую оперетту веселая ватага американских актеров с портативным веревочным рингом, и воспитанницы «пансиона небесных ласточек», под напускным благонравием прячущие детскую шаловливость и с ужимками закатывающие к небу любопытные и хитрые глаза. Все они — и мягкий, обаятельный, но, быть может, немного однообразный Осенев, и великолепный в наивной серьезности Шухмин, и Плотников с откровенным опереточным комизмом, и хорошо владеющая острой сценической деталью Понсова, и остальные актеры — одни более, другие менее удачно нашли свое оригинальное лицо в этом разноцветном зрелище, иногда чуть-чуть странном, иногда обескураживающем, но всегда оправданном вольными и смелыми законами театра.
И никого не шокируют страшные клятвы мести — «я сотру его в яичный порошок» и «забросаю корнеплодами из индивидуального огорода», — произносимые драгунским полковником из Дижона; и никого не смущает, что Флоридор внезапно запевает еще не написанный во времена Эрве куплет из «Сильвы», оправдываясь тем, что истинный талант должен быть пророческим. Любой подобный «анахронизм» и любая фраза, прозвучавшая бы для автора неожиданно и нелепо, в спектакле уместны и органичны, потому что вовсе не изучать быт и нравы такой-то эпохи пришел сюда зритель.
…Зритель вместе с Денизой покинул монастырь за высокой каменной оградой, вместе с ней ускользнул из запертого на ключ номера гостиницы и бродит сейчас по фантастической стране кулис, где на каждом шагу ждет неожиданный сюрприз, где с потолка вдруг спускается целое парижское кафе, где музыка и свет превращают обыкновенных переругивающихся между собой девушек в одухотворенных фей и сильфид.
