Об отправке поляков на Дальний Восток свидетельствует также замечание Корытова о том, что «…каждая партия осужденных должна находиться в пути следования не менее месяца, а всего таких партий будет четыре». Ничего о намечаемых расстрелах этот очень «инициативный» и, вероятно, «любознательный», сотрудник НКВД не пишет. Если вопрос расстрелов был засекречен, то Корытов не стал бы уточнять, сколько партий заключенных будет отправлено и срок их пребывания в пути.
Как видим, ситуация с принятием решения Политбюро о расстреле польских военнопленных была не простой и она практически не исследована. Чтобы снять вопиющие противоречия между официальной версией и содержанием «рапорта Корытова», принято считать, что якобы в начале марта 1940 г. в Москве состоялись два принципиально разных совещания . На первом обсуждали вопросы этапирования военнопленных поляков в лагеря на Дальний Восток, на втором – вопросы организации их расстрела. Не будем спорить, на каком из этих совещаний присутствовал Корытов и состоялись ли второе совещание на самом деле.
Домыслы, что Корытов, якобы дважды вызывался на совещания в Москву, и его рапорт касался совещания, проведенного накануне принятия решения Политбюро, несерьезны. Подобные рассуждения может себе позволить лишь человек, абсолютно не знакомый с системой работы партийных и советских органов в СССР. Ни один советский руководитель не посмел бы собрать совещание представителей из подведомственных организаций по вопросу, решение по которому вышестоящим органом еще не принято. Такая инициатива была наказуемой.
Одним из сотрудников НКВД, готовившим материалы к известному письму Берии Сталину, был начальник управления НКВД СССР по делам военнопленных П.Сопруненко. В силу этого он должен был быть в курсе того, что предложение о расстреле поляков вносится на Политбюро. Полагать, что накануне заседания Политбюро Сопруненко решил пообщаться с сотрудниками лагерей и обсудить с ними детали отправки польских военнопленных в исправительно-трудовые лагеря, зная, что через пару дней Политбюро примет решение об их расстреле, просто несерьезно.
Следует иметь в виду, что существуют косвенные доказательства того, что часть «катынских» поляков все же была осуждена к заключению в лагеря на Дальнем Востоке. В книге воспоминаний «Без последней главы» генерал В. Андерс утверждает, что: «поляки прибыли на Колыму еще в 1940 г. двумя этапами по несколько тысяч человек » (Андерс, глава «Колыма»).
Андерс в своих воспоминаниях также ссылается на поляка, прибывшего с Колымы (пан П., семья которого проживала в народной Польше, поэтому Андерс сохранил его инкогнито) рассказал следующее. Осенью 1940 г. тот работал на строительстве дороги, на 64 километре от Якутско-Колымской трассы. Там он встретился с научно-исследовательской экспедицией, от которой узнал, что на строительстве линии Якутск—Колыма работает много польских офицеров и генералов, режим там строгий и приближаться к работающим практически невозможно (Андерс. Без последней главы, глава «Колыма»).
Следует иметь в виду, что В.Андерс был осторожным человеком и скрупулезно относился к любым свидетельствам относительно судьбы польских военнопленных в СССР, которые стремился получать в письменном виде. В вопросах сбора свидетельств ему можно верить. Остается только выяснить, что это были за офицеры на строительстве Якутско-Колымской трассы и в каких лагерях в 1940 г. они были?
Януш Бардах в книге «Человек человеку волк», повествующей о его злоключениях в лагерях НКВД, рассказывает, что в марте 1942 г. он по этапу попал в бухту Находки, где два месяца ожидал пароход на Север. Его определили в барак с польскими офицерами и интеллигентами. Я.Бардах называет польские фамилии, звучавшие в разговоре: капитан Выгодзки, губернатор Степневски, пан Ясиньски, депутат польского парламента Богуцки, профессор Яворски и офицер польских ВВС без фамилии (Бардах. Человек человеку волк. С. 126—127).
Однако расследования этих фактов не проводилось, вероятно, потому, что судьба многих польских пленных офицеров стала разменной монетой при отстаивании удобной для всех официальной версии. Проще считать, что они расстреляны и захоронены в Катыни, Медном и Пятихатках.
Но вернемся к Сталину. Он был крайне последовательный и жесткий в своих действиях государственник-прагматик. Но он всегда просчитывал свои политические решения и оценивал их с точки зрения пользы для социалистического государства. Поведение Сталина в ситуации с расстрелом польских военнопленных не поддается разумному объяснению и кардинально отличается от его поведения в других аналогичных ситуациях. Трудно поверить в то, что И.Сталин вдруг решил расстрелять 25 тысяч пленных и арестованных поляков без всякого суда, только за антисоветские настроения.
Напротив, можно предполагать, что весной 1940 г. к расстрелу были осуждены лишь те польские военнопленные, на которых был компромат. Об этом косвенно свидетельствует распоряжение начальника ГУГБ В.Н.Меркулова № 641/б от 22 февраля 1940 г., подготовленное на основании не опубликованной до сих пор директивы наркома Л.П.Берия о переводе в тюрьмы тех польских военнопленных, на которых имелся компромат, без уточнения, что под этим понимается (Катынь. Пленники… С.343, 350).
В 1930—е годы общие формулировки в обвинениях использовались достаточно широко. Так, общая формулировка «враги советской власти», «враги народа» в СССР подразумевали широкий спектр конкретных обвинений (шпионаж, вредительство, антисоветская агитация, совершение особо тяжких общеуголовных преступлений и т. д.). Какие обвинения были сформулированы следователями НКВД, работавшими с польскими военнопленными в лагерях, неизвестно, так как учетные и следственные дела польских офицеров и полицейских не сохранились.
В отношении пленных и арестованных поляков была также применена слишком общая формулировка Они были обвинены в том, что «являются закоренелыми, неисправимыми врагами советской власти, …преисполненными ненависти к советскому строю». Это, якобы, и явилось основанием для расстрела! (Катынский синдром… С. 464).
Если согласиться с тем, что поляки расстреливались только за «антисоветчину», то, каким образом «ярые антисоветчики», из армии вышеупомянутого генерала Андерса, остались в живых? Начальник Грязовецкого лагеря Эйльман писал в августе 1940 г. по поводу известного ротмистра графа Ю.Чапского, будущего ближайшего соратника генерала Андерса следующее: « В лагере Чапский проявляет себя ярым польским националистом и сторонником восстановления Польши. По отношению к Советскому Союзу настроен враждебно». Утверждают, что за Чапского просили граф де Кастель и графиня Палецкая (Катынь. Пленники… С. 229– 230). Возможно. А за остальных?
Майор Гудановский из армии Андерса заявлял: «Мы, поляки, направим оружие на Советы… Если только нас возьмут на фронт, свое оружие мы направим против Красной Армии». Капитан Рудковский высказывался не менее жестко: «Большевики на краю гибели, мы, поляки, используем слабость Красной Армии, когда нам дадут оружие, тогда мы их прикончим». Таких высказываний в сборнике «Катынь. Пленники необъявленной войны» приведено более чем достаточно. Этому была посвящена специальная записка Берии Сталину № 2939/б от 30 ноября 1941 г. (Катынь. Пленники… С. 118, 306, 368– 371, 379—382).
