На манжете у спецагента виднелось пятно от кофе, которое он упорно пытался спрятать, то и дело дергая рукав пиджака. Он это делал практически машинально. Краем глаза Мила уловила этот жест, такой подкупающий. Бериш следил за своим внешним видом, не столько ради приличия, сколько из чувства собственного достоинства. Ей припомнилось, с каким тщанием отец, когда был еще жив, начищал каждое утро свои ботинки. Он говорил, что очень важно хорошо выглядеть, из уважения к окружающим. Хотя Бериш явно был моложе ее отца, но манеры имел старомодные. Это внушало доверие.
– Как давно ты не спал? – спросила она рассеянно.
– Я себя чувствую хорошо.
Последние двадцать четыре часа события следовали одно за другим с бешеной скоростью. А послеполуденная жара успокаивала, снимала нервное напряжение. Пригород, по которому они ехали, был тихим. В коттеджах на одну семью, не похожих один на другой, жили в основном рабочие. Люди трудились, растили детей и не желали ничего, кроме мира и покоя. Общество здесь, должно быть, сплоченное, и, конечно, все друг друга знают.
Они проехали мимо баптистской церкви, стоявшей в глубине квартала: белое строение посреди обширной лужайки, шпиль колокольни. Из храма доносились ликующие гимны, хотя у стены был припаркован микроавтобус похоронного агентства.
Мила свернула здесь и остановилась перед третьим по улице домом, над которым возвышался раскидистый вяз.
Когда они вышли из машины, порыв жгучего ветра налетел и помчался прочь. В садике перед скромным одноэтажным жилищем резвились трое детишек – два мальчика и девчушка. Заметив посторонних, они бросили игру. Лица всех троих были усеяны мелкими красными пятнышками.
– Ваша мама дома? – спросил Бериш, выпуская Хича из машины.
Троица не отвечала, тут же уставившись на ховаварта.
В этот момент в дверях дома показалась женщина с двухлетним ребенком на руках: тот подозрительно оглядел чужих. Но потом тоже улыбнулся псу.
– Добрый день, – проговорила женщина.
– День добрый, – ответил Бериш с такой же сердечностью. – Госпожа Робертсон?
– Да, это я.
Тут агенты зашагали по дорожке, стараясь не наступить на разбросанные повсюду игрушки и не опрокинуть трехколесный велосипед, потом по ступенькам взошли на террасу.
– Мы из Управления федеральной полиции. – Подойдя к двери, спецагент вынул из коричневого конверта единственный содержавшийся там листок и, держа его двумя пальцами, показал женщине. – Узнаете это заявление?
– Да, – отвечала госпожа Робертсон, немного растерянная. – Но я больше не имела никаких вестей.
Бериш обменялся с Милой быстрым взглядом, потом снова повернулся к хозяйке дома:
– Мы можем войти?
Чуть позже Хич резвился в садике со старшими детьми госпожи Робертсон, а агенты сидели в гостиной.
Ковер у них под ногами был усеян деталями конструкторов и пазлов. На обеденном столе стояла полная корзина неглаженого белья. Грязная тарелка примостилась на подлокотнике кресла.
– Извините за беспорядок, – сказала хозяйка дома, усаживая в манежик ребенка, которого держала на руках. – Невозможно за всем уследить, когда пятеро детишек подрастают.
Она уже объяснила, что старшие не пошли в школу, потому что заразились краснухой. Предпоследний сегодня тоже остался с ней, потому что и в яслях опасаются инфекции. А самый маленький, трехмесячный, спит в колыбельке на крыльце.
– Ничего страшного, – сказала Мила. – Это мы свалились как снег на голову, без предупреждения.
Камилле Робертсон было слегка за тридцать, она была маленькая, но крепкая – сильные руки плотно обтягивала желтая блузка, на груди тонкая цепочка с серебряным крестиком. Коротко стриженные каштановые волосы, светлая кожа, ясные глаза, голубизну которых подчеркивал яркий румянец на щеках. В общем, она производила впечатление мамочки, погруженной в заботы, но счастливой.
– Мой муж – пастор Робертсон, он служит в баптистском храме здесь, на углу, – сочла нужным пояснить женщина и присела в кресло, предварительно убрав грязную тарелку. – Отправляет панихиду по нашему собрату, которого мы лишились вчера; я, вообще-то, должна была бы сейчас быть вместе с мужем.
– Примите наши соболезнования по поводу кончины вашего друга, – вмешался Бериш.
– К чему соболезновать: он сейчас в руках Господа.
Дом был обставлен просто, украшали его только семейные фотографии в рамках и картины, изображавшие Иисуса, Деву Марию и Тайную вечерю. Миле подумалось, что они здесь вывешены не ради показного благочестия, а как дань глубокой религиозности, которой проникнута вся жизнь этой семьи.
– Могу я чем-нибудь вас угостить? – спросила женщина.
– Не беспокойтесь, госпожа Робертсон, – отвечал Бериш.
– Камилла, – поправила она.
– Хорошо, как вам угодно… Камилла.
– Принести кофе? Это займет минуту.
– Нет, серьезно, мы очень спешим, – пытался остановить ее спецагент.
Но женщина уже вскочила и побежала на кухню.
Им пришлось подождать несколько минут, под пристальным взглядом сидевшего в манежике двухлетнего малыша. Камилла вернулась с подносом, на котором дымились две чашки: она тут же поставила их перед гостями.
– Вы не могли бы рассказать нам, в связи с чем было написано это заявление? – спросила Мила, чтобы не затягивать визит.
Госпожа Робертсон снова уселась на краешек кресла, сложив руки на коленях.
– Что я могу вам сказать… Давно это было, практически в другой жизни.
– Не обязательно все описывать досконально, расскажите, что вспомните, – ободрил ее Бериш.
– Ну, так вот… Мне было почти шестнадцать лет. Я жила с бабушкой в многоквартирном доме возле железнодорожной ветки. Мать меня бросила еще в младенчестве, такая была оторва, да и не сумела бы ребенка выходить. Отца я вообще не знала. Но я на них зла не держу, я их простила. – Она состроила рожицу ребенку в манежике, и тот ответил беззубой улыбкой. – Моя бабушка Нора не хотела меня брать, все время твердила, что я ей в тягость. Она получала пенсию по инвалидности: в молодости получила перелом костей таза, когда работала на фабрике. Не уставала повторять, что, дескать, если бы не я, она бы на эти деньги жила припеваючи, а теперь по моей вине у нас жизнь собачья. Много раз пыталась сбагрить меня в приют, но я всегда убегала и возвращалась к ней. Зачем – кто его знает… Однажды, в восемь лет, меня определили в семью. Хорошие были люди, воспитывали еще шестерых – некоторые приемные, как я. Жили в полном согласии, всегда были счастливы. Но я не могла взять в толк, откуда такая бескорыстная привязанность. Та женщина не была мне родная, но заботилась обо мне: обстирывала, готовила еду, и все прочее. Я все думала: нужно как-то выказать благодарность, они, наверное, этого ждут. И вот однажды вечером я разделась и залезла в постель к ее мужу, как в фильмах, которые показывали поздно ночью у бабки по телевизору. Тот мужчина не разозлился, он был добр ко мне и сказал, что девочкам не пристало так себя вести и что лучше бы мне одеться. Но я заметила, что он как-то разволновался. Откуда мне было знать, что я до таких вещей не доросла? Никто мне этого не объяснил. На следующий день пришли из социальной службы и забрали меня. Больше я тех людей не видела.
