– Любишь футбол, Майкл? Я обожаю смотреть матчи, – брякнул вдруг Бериш ни с того ни с сего.
– Почему вы меня об этом спрашиваете?
– Просто раздумывал, чем ты мог заниматься все эти двадцать лет. У тебя, наверное, есть хобби. Обычно люди, чтобы занять время, чем-то интересуются, увлекаются.
– Я не такой, как все.
– А, это я знаю. Ты… особенный.
Последние слова Бериш произнес с нажимом, с преувеличенным пафосом.
– Вы будете курить эту сигарету, агент?
– Немного погодя, – небрежно отмахнулся Бериш, делая вид, что это его совсем не заботит, а на самом деле пристально следя за тем, какой эффект вызывают его действия.
И все же Мила начала беспокоиться. Ивановичу не терпелось увидеть огонь, а Бериш использовал зажигалку как орудие давления, желая что-то от него выведать. Что бы ни задумал спецагент, это, похоже, не срабатывало.
И, словно чтобы подкрепить опасения Милы, Иванович взял со стола карандаш и принялся что-то рассеянно черкать в блокноте.
– Дома у инспектора Гуревича ты сказал агенту Васкес фразу, которая пробудила мое любопытство, – продолжал Бериш, перескакивая с темы на тему без какой-либо видимой логики.
– Я уже не помню.
– Не волнуйся, я освежу твою память… Ты спросил, знает ли она, что огонь очищает душу. – Бериш поморщился. – Не такая уж красивая фраза. Может, тебе она и показалась эффектной, а я так нахожу ее скорее банальной.
– Я бы так не сказал, – обиделся Майкл.
Бериш потянулся к пачке, вытащил сигарету. Сунул ее в рот, схватил зажигалку. Вертел ее так и сяк, не нажимая на поршень. Иванович следил за его движениями, как ребенок, зачарованный трюками жонглера.
– Это что, сеанс гипноза? – презрительно фыркнула Судья.
Миле хотелось надеяться, что Бериш еще контролирует ситуацию.
Спецагент наконец чиркнул зажигалкой и, высоко подняв руку, держал огонек между собой и Майклом:
– Что такого в огне, Майкл?
На лице заключенного появилась злобная ухмылка.
– Все, что каждый хочет увидеть.
– Кто тебе это сказал – Кайрус?
Глаза пиромана сверкали. Но огонь, который загорелся в зрачках, не был отражением пламени, выброшенного зажигалкой. Скорее казалось, будто огонь поднимается изнутри, из самых глубин духа. Все это время Майкл продолжал машинально черкать в блокноте.
Бериш извлек из кармана пиджака вчетверо сложенный листок. Одной левой, небрежным движением кисти встряхнул его, как заправский фокусник, и развернул перед заключенным. То был фоторобот Господина доброй ночи. Бериш поднес листок к зажигалке.
– Что он еще задумал? – возмутилась Шаттон. – Еще две минуты, и я прекращаю этот балаган.
Тем временем на мониторе лицо пиромана сияло от восторга, как у ребенка, которому не терпится начать новую игру.
– Что еще говорил тебе твой учитель? – не отставал Бериш.
Майкл, казалось, совсем отрешился, рука его дрожала, выводя каракули, карандаш местами прорывал бумагу.
– Что иногда нужно спуститься в глубины ада, чтобы узнать правду о самих себе.
Бериш подстегнул его:
– И что там, в глубинах ада, Майкл?
– Вы суеверны, агент?
– Я – нет. Почему ты спрашиваешь?
– Иногда, если знаешь имя демона, достаточно позвать его, и он ответит. – Карандаш, который бегал по листку блокнота, был стрелкой прибора, измеряющего напряжение.
Зачем Бериш потакает этому безумию? Мила не могла взять в толк. Спецагент сводил на нет все их усилия, предоставляя Майклу Ивановичу возможность лишний раз подкрепить версию о душевной болезни. А времени в их распоряжении уже почти не осталось.
– Ступайте и прекратите этот цирк, – припечатала Судья. – Я уже насмотрелась.
Но Бериш не дал им времени вмешаться. Он загасил огонек и вынул изо рта сигарету. Восторг на лице пиромана померк, словно кто-то потушил пламя.
Бериш сунул зажигалку в карман и скомкал фоторобот:
– Ладно, Майкл. Думаю, этого достаточно.
Мила не знала, что и сказать. Джоанна Шаттон явно нацелилась на то, чтобы потребовать у нее отчета за то, что случилось.
Клаус Борис повернулся к подруге:
– Мне очень жаль.
Потом они вместе вошли в кабинет, где происходил допрос.
Майкла Ивановича только-только успели отвести в камеру, как Судья налетела на Бериша, всячески понося его, – голос начальницы гремел по коридору.
– Ты покончил со всем, не только с этим делом. Я лично позабочусь о том, чтобы ты больше не смог ставить палки в колеса. – Потом пошла еще дальше: – Ты неудачник, Бериш. Сама не знаю, почему мы не вытурили тебя много лет назад, когда представился случай.
Мила видела, что спецагент, никак не реагируя на эти речи, под градом упреков оставался невозмутимым, как всегда. Ей в голову закралось ужасное подозрение: а вдруг этот шутовской допрос Бериш провел в отместку за то, как обошлись с ним. За то, что Гуревич, не устоявший перед подкупом, взвалил на него вину. За то, что Шаттон продолжала выгораживать продажного полицейского даже после его смерти, просто чтобы сохранить лицо. И наконец, мстя всему Управлению и тому, что оно призвано защищать.
И, что хуже всего, Мила помогла Беришу отыграться, полагая, как последняя дура, что он просто хочет реабилитироваться.
Спецагент поправил галстук и как ни в чем не бывало двинулся к выходу, но Шаттон, которая, конечно же, не привыкла к тому, что ее игнорируют, преградила ему дорогу:
– Я с тобой еще не закончила.
Бериш одарил ее теплым взглядом:
– Тебе что-нибудь известно об идеомоторной реакции?
Услышав этот вопрос, глава Управления рассвирепела еще пуще:
– Опять антропология?
– Нет, психоанализ, – покачал головой Бериш. – Так определяются непроизвольные движения, отражающие некий сложившийся в уме образ.
Шаттон хотела было что-то сказать, но инстинкт, позволивший ей сделать карьеру, остановил ее.
Бериш продолжал:
– Жест или фраза допрашивающего вызывает определенную реакцию у допрашиваемого. Поэтому я показал ему огонь.
– И что дальше? – спросила Шаттон, уже более сдержанно.
– Представь, что ты сидишь за столом, болтаешь и, вместо того чтобы есть, выкладываешь узоры на тарелке. Или говоришь по телефону, а перед тобой бумага и ручка, и ты, не отдавая себе отчета, что-то рисуешь. Иногда то, что получается, ничего не значит, а иногда имеет глубокий смысл. Поэтому я бы на вашем месте поискал…
Бериш указал на что-то за их спиной. Мила обернулась первой, следом Борис и Судья. В комнате наступила тишина. Все смотрели в одном и том же направлении, на письменный стол.
