Мрачный инквизитор обратил внимание на Алана, по иронии судьбы оказавшегося старшим по званию из сопровождавшей нас стражи. Он сам вызвался помочь конвоировать ведьму до гостиницы, подозреваю, чтобы лишних четверть часа посмотреть на меня. Совесть нещадно мучила, корила за знаки внимания, которые я прежде неосмотрительно оказывала офицеру. Теперь его могли уволить. Если Алан действительно влюблен, он попытается добиться свидания, а дальше зависело от степени его безумства. Но эту вину я на себя не возьму, не позволю себя украсть, хватит того, что Гордон сейчас распекал офицера за халатное отношение к службе.
Словом, в номер инквизитора вошла в препаршивом настроении, даже толком его рассмотрела. Комнаты и комнаты, кажется две: кабинет и спальня. Пестро, вычурно, аляповато – то, что называли дешевой роскошью. Ошейник давил, хотелось сорвать его и расчесать шею – нервное. Остановилась неподалеку от двери и требовательно уставилась на Гордона. Ну, мастер, приказывайте. И он приказал, но только не мне – гвардейцам, тенями маячившим за спиной:
– Проводите даму в спальню и организуйте безопасное содержание.
– Но, мастер Рэс… – неуверенно начал один из обладателей синей формы.
Это он напрасно, даже я уяснила: спорить с Гордоном Рэсом бесполезно и чревато.
– Как, – инквизитор смерил несчастного взглядом, от которого он разом стал меньше на целую голову, – неужели гвардейцы его величества не способны уследить за одной единственной ведьмой? Или вы можете охранять только узников в камерах, откуда им и так не выбраться.
Однако смертник упорно не сдавался и привел весомый аргумент:
– Но это ваша спальня, мастер Рэс, мы не можем вторгаться в вашу личную жизнь.
– Так и не вторгайтесь, – раздраженно отмахнулся инквизитор и, швырнув пальто на полочку для перчаток, хлопнул дверью кабинета.
Мы с гвардейцами остались в гордом одиночестве.
– Сделайте так, чтобы окно не отрывалось, – пришла на помощь солдатам, – и посадите на цепь. Полагаю, мастера Рэса устроит домашняя собачонка.
– Нет! – послышалось из кабинета, а следом не менее громогласное: – Все вон!
Заколебалась, относился ли приказ ко мне, и в итоге решила остаться.
Приговоренные к отложенной смерти ведьмы – народ отчаянный, поэтому я не закрылась в спальне, а осторожно приоткрыла дверь кабинета. Гордон сидел спиной ко мне и порывисто, часто портя бумагу, вскрывал письма. Если он не успокоится, рискует пораниться – канцелярский нож не так уж туп. От волнения у инквизитора начался приступ кашля, и мужчина временами кхэкал в кулак, тихо, интеллигентно.
– Развести вам порошок?
На свой страх и риск вошла и остановилась в паре шагов от стола.
– Дверь закройте.
Казалось, Гордона не удивило мое появление. Он не наорал, а продолжил буднично вскрывать корреспонденцию.
– Вы простыли, – аптекарь во мне не желал униматься.
– Так погрейте меня этой ночью, Клэр.
Инквизитор отложил нож и обернулся ко мне. Он смотрел пристально, но без всякой страсти и требовал ответа. Стало неловко. Потупившись, смяла кончик торчавшего из-под воротника полушубка платка.
– Нет.
– Почему? – столь же спокойно уточнил инквизитор.
Ни один мускул не дрогнул, словно он интересовался не причиной отказа желанной женщины, а выяснял рецепт лимонного кекса.
– Вы мне не нравитесь.
С тяжким вздохом перевела взгляд на окно, на серебряные искры снега на крышах. Как ему объяснить, не поймет.
– Лжете, – безапелляционно заявил Гордон.
Думала, встанет, попробует поцеловать или хотя бы взять за руку, но инквизитор не поменял позы.
– Не хочу, – увереннее повторила я.
– Из-за ошейника? – он умел улавливать суть.
– Из-за него тоже. Простите, но мимолетные связи не по моей части.
Гордон кивнул, принимая мою позицию.
– Хорошо, захотите, скажете. А теперь придвиньте стул и возьмите бумагу, она под пресс-папье. Займемся убийством Анаиса Клета, полагаю, тут наши интересы сходятся.
С твердым убеждением, что инквизитор никогда не услышит от меня «да», присела рядом, чуть сдвинув горку писем. Дальнейший час или два прошли под диктовку Гордона. Он заставлял записывать факты и искать между ними взаимосвязи. Это оказалось занятным, никогда бы не подумала, что увлекусь аналитической работой. Сначала говорил только инквизитор, но под конец я начала робко высказывать предположения. Боялась, старший следователь воспримет их как попытку очернить законопослушных граждан, однако быстро убедилась, Гордон действительно хотел найти истину, а не сжечь первую попавшуюся ведьму.
– Уже поздно. – Инквизитор отобрал у меня перо и потушил лишние свечи. – Закажем ужин и спать. Завтра с утра осмотрим место преступления. Я намеренно не стану ничего показывать, хочу, чтобы взглянули сами.
– А вы – на меня, – усмехнулась я.
– Не без этого, – признался Гордон и размял спину. – Можете добавить ваш порошок от кашля в молоко.
– Как, – изумилась я, – вы пьете молоко на ночь?
По-моему, его давали только маленьким детям.
– Напрасно смеетесь, молоко чрезвычайно полезно при бессоннице.
Не стала спорить, хотя лучше всего спится без тревог и со спокойной совестью, хотя по нынешним временам это роскошь.
Гордон заказал легкий ужин через охранявших номер гвардейцев. Его съели тут же, в кабинете, в романтичном полумраке. Чтобы немного успокоить меня и развлечься самому, инквизитор завел речь о литературе. Он пространно рассказывал о некой поэме, чрезвычайно популярной в столице. Рассеянно слушала и кивала. Не до поэзии мне, когда впереди ночевка с Гордоном Рэсом и неясное будущее.
– Не любите стихи? – инквизитор наконец заметил, что я не слушаю.
– Увы, меня всегда волновали прикладные знания.
В аптеке мэтра Олуша учили смешивать микстуры, а не рифмовать слова.
– Напрасно! – Гордон промокнул губы салфеткой. – Уверен, я сумею заставить вас полюбить поэзию.
Рассмеялась:
– О да, заставлять вы точно умеете.
– Клэр! – укоризненно глянул на меня старший следователь. – Кажется, днем мы обсудили увлечения сотрудников Второго отдела, но повторю, принуждения, унижения и иные формы насилия не доставляют мне удовольствия. Я всего лишь хотел прочитать пару стихотворений того же автора.
Вилка едва не выпала из рук. Он – мне? Сердце часто-часто забилось и подпрыгнуло к горлу. Внезапно стало очень жарко, я чуть ли не задыхалась. Убеждала себя, стихи адресованы другой, Гордона не волнует ничего, кроме тела, но упрямое сердце не желало слушать доводов разума. Прежде никому в голову не приходило почитать мне стихи, как это волнительно!
