— Господи, милый, про ребенка мы с тобой совсем забыли! Ведь это тоже расходы!
Пиннеберг подумал немного, затем произнес:
— Сколько же может понадобиться на маленького ребенка? Кстати, ведь выплатят же тебе пособие по родам, и пособие кормящей матери, и налоги сократятся. Думаю, что первое время он не принесет лишних трат.
— Даже и не знаю… — засомневалась она.
Пока они разговаривали, на пороге возникла фигура в белом одеянии.
— Спать вы собираетесь? — спросила фрау Мёршель. — Часа три у вас еще есть.
— Да, мама, — ответила Барашек.
— Раз уж так, сегодня с отцом посплю. И Карл ночевать не придет. Так что забирай его с собой, твоего…
Дверь за ней захлопнулась. Кого «твоего», так и осталось недосказанным.
— Мне не очень хочется здесь… — виновато проговорил Пиннеберг. — Здесь, у твоих родителей, не очень-то прилично…
— Боже мой, милый, — засмеялась она: — Я и сама начинаю думать, что Карл был прав. Ты самый настоящий буржуй.
— Вовсе нет, — попытался возразить он. — Если твои родители и правда не против… — Он все еще сомневался: — Если доктор Сезам ошибся… У меня при себе ничего нет…
— Тогда так и будем сидеть в кухне, — согласилась она, — хоть у меня уже все тело затекло.
— Ладно уж, пойдем, — сказал он с чувством полного раскаяния.
— Ну как же, тебе ведь не хочется?..
— Это я баран, Барашек! Настоящий баран!
— Выходит, мы два сапога пара.
— Скоро мы это узнаем, — подытожил он.
Часть первая
Провинциальный городок
ВСЕ КАК ПОЛАГАЕТСЯ: СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ НАЧИНАЕТСЯ СО СВАДЕБНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ. ОСТАЕТСЯ ОДИН ВОПРОС: ЗАЧЕМ НУЖНА ГУСЯТНИЦА?
Субботний поезд, который отправлялся с вокзала Плаца в 14:10, уносил с собой в Духеров, в купе для некурящих вагона третьего класса, супружескую чету Пиннебергов, а в багажном отделении «громадную» дорожную корзину с Эмминым добром, ее постельными принадлежностями, — именно с ее подушками и одеялами («О своих пусть сам позаботится, нам это не по карману…») — и коробкой из-под яиц с Эмминой посудой.
Вот уже вокзальная площадь Плаца, и сам обезлюдевший вокзал, остались позади, пригородные дома исчезли из вида и начались нескончаемые поля. Поезд мчался вдоль сверкающей на солнце Штрелы, а затем пошли леса, в окнах мелькали березы, выстроившиеся вдоль железнодорожного полотна.
Вместе с ними в купе ехал какой-то неугомонный мужчина, который всю дорогу суетился: то газету полистает, то повосхищается видами из окна, а то примется разглядывать молодоженов; своим мельтешением он постоянно заставал молодых людей врасплох — в тот самый момент, когда они были поглощены только собою.
Пиннеберг положил правую руку на колено, да так, чтобы продемонстрировать обручальное кольцо и чтобы этот чудак увидел, что они законные супруги. Но именно в тот момент чудак уже пялился в окно.
— Красивое кольцо, — шепчет Пиннеберг Барашку. — Совсем не заметно, что оно всего лишь позолоченное.
— Знаешь, у меня какое-то странное ощущение с этим кольцом. Знаю, что оно на пальце, и тем не менее все время посматриваю на него.
— Это ты еще не привыкла. Супруги со стажем колец даже не замечают. Если потеряют — и то не заметят.
— Со мной такого не случится, — яростно отреагировала Барашек. — Я всегда буду его чувствовать, всегда. Всегда.
— И я тоже, — сказал Пиннеберг. — Потому что оно напоминает о тебе.
— А мне — о тебе.
И они придвинулись друг к другу еще ближе. Но тут же отодвинулись: угрюмый тип опять уставился на них, вообще не стесняясь.
— Этот не из Духерова, а то бы я его знал, — прошептал Пиннеберг.
— Ты, что ли, всех в своем Духерове знаешь?
— Ну разумеется. Я ведь работал в магазине мужской и женской одежды Бергмана. Как тут всех не знать.
— И почему ты ушел оттуда? Это же твоя специальность.
— Не сошлись характерами с владельцем, — протараторил скороговоркой Пиннеберг.
Барашку хотелось узнать подробности, но, чтобы не смущать его, она решила этого не делать. У нее еще будет время — теперь, когда они поженились, с этим можно не спешить.
Он тоже подумал об этом.
— Думаю, твоя уже вернулась домой, — сказал он.
— Да, — ответила она. — Она рассердилась, потому и провожать нас не пришла. Когда мы вышли из зала регистрации, сказала, что это не свадьба, а не пойми что.
— Мы же ей только деньги сэкономили. Вся эта обжираловка и пошлые шуточки не для меня.
— Ну да, — согласилась с ним Барашек. — Но она хотела порадоваться.
— Женятся не для того, чтобы повеселить мать, — отрезал он.
Молчание…
— И все-таки, — начала Барашек. — Расскажи, какая у нас квартира.
— Думаю, тебе понравится. В Духерове выбор очень скромный.
— Ну Ханнес, расскажи мне о ней еще раз.
— Ладно уж. — И он снова, в который раз, описал ей их новое жилище: — Она за городом — это ты уже знаешь. И вокруг полно зелени.
— Как здорово.
— Это обычная меблирашка. Каменщик Мотес задумал построить за городом дом; рассчитывал, что к нему присоединятся другие строители. Но никто не откликнулся, вот дом и не достроили.
— Почему это другие отказались?
— Не знаю. Видимо, посчитали, что в этой глухомани не выгодно. До города двадцать минут и дорога немощеная.
— Ну хорошо, а что квартира? — напомнила она ему.
— Она на самом верху, у вдовы Шаренхефер.
— А кто она такая?
— Да господи, почем мне знать. Выглядела настоящей госпожой, все говорила, что видала лучшие дни, а сейчас инфляция и все такое. Разнылась, короче говоря.
— Боже сохрани!
— Успокойся, не будет же она ныть вечно. Лучше вообще не общаться с чужими. Нам достаточно общения друг с другом.
— Да-да, конечно. А что, если она станет навязываться?
— Не думаю. Это уже пожилая женщина, седая. Правда, она чересчур трясется над своей мебелью: мебель у меня вся в хорошем состоянии, от покойной матери осталась, на диван садитесь аккуратно, в нем пружины хоть и прочные, но уже старые, от лишней нагрузки могут сломаться.
— Невозможно же постоянно об этом помнить, — сказала Барашек и задумалась. — Представь, от радости или от тоски я, погруженная в свои мысли, вдруг с ходу сяду на этот диван, разве будешь в такую секунду помнить о старых, хоть и прочных пружинах.
— Придется думать, — очень строго сказал Пиннеберг. — Придется. Кстати, часы под стеклом, что стоят на комоде, нам заводить нельзя, потому что только она умеет это делать.
