Граф Лас-Каз, вошедший в комнату Наполеона после отъезда губернатора, сообщил мне о том, что ему заявил император: «Боже мой! Что за подлая персона! Сожалею, что признаюсь в этом, но если бы он оказался около чашки с кофе, то я бы не прикоснулся к ней».
12 мая. Вчера сэр Хадсон Лоу обнародовал декларацию, запрещающую любому лицу получать или иметь при себе какие-либо письма или корреспонденцию любого содержания от генерала Бонапарта, офицеров его свиты, сопровождающих его лиц и слуг, под страхом немедленного ареста и расследования дела.
14 мая. Виделся с Наполеоном в его гардеробной; он пожаловался на появление катаральных симптомов. Я объяснил это тем, что он выходил из дома в дождь, надев очень тонкие туфли, и порекомендовал ему носить галоши. Он дал указание Маршану обеспечить его ими. «Я обещал, — добавил он, — сегодня встретиться с некоторыми людьми; и хотя я испытываю недомогание, я встречусь с ними». Как раз в этот момент некоторые из посетителей близко подошли к окну его гардеробной, которое было раскрыто, и попытались отодвинуть штору и заглянуть внутрь. Наполеон захлопнул окно и затем, задав несколько вопросов о госпоже Мойра, заметил: «Губернатор направил приглашение Бертрану для генерала Бонапарта посетить «Колониальный дом», чтобы встретиться с госпожой Мойра. Я сказал Бертрану, чтобы он вернул приглашение без ответа. Если бы он действительно хотел, чтобы я встретился с ней, то он должен был включить «Колониальный дом» в зону моего передвижения по острову; но подобное приглашение, учитывая, что я должен отправиться туда в сопровождении охранника, — оскорбление. Если бы он дал знать, что госпожа Мойра больна, сильно устала или беременна, то я бы отправился повидаться с нею; хотя я думаю, что при всех обстоятельствах она могла бы сама приехать ко мне или поехать к госпоже Бертран или Монтолон, поскольку она свободна в своих передвижениях и не отягчена условностями. Самые могущественные монархи мира не стыдились нанести мне визит».
Вошёл граф Бертран и объявил, что несколько человек пришли повидаться с ним, помимо тех, кто ранее получил подтверждение на встречу в течение сегодняшнего дня. Среди других имён был упомянут Арбутно. Наполеон спросил меня, кто это такой. Я ответил, что думаю, что это брат того человека, который был послом в Константинополе. «А, да, да, — подтвердил, слегка улыбнувшись, Наполеон. — Это было тогда, когда там находился Себастиани. Вы можете сказать, что я приму их».
«Приходилось ли вам общаться с врачом губернатора?» — поинтересовался Наполеон. Я ответил утвердительно, добавив, что он являлся главой медицинского персонала, но не был приставлен к губернатору в качестве его личного врача. «Что он за человек — производит ли впечатление честного человека и опытного врача?» Я ответил, что он производит очень благоприятное впечатление и считается опытным врачом и учёным в своей профессиональной области.
16 мая. Сэр Хадсон Лоу провёл получасовую беседу с Наполеоном, которая оказалась малоприятной. Увидел Наполеона гуляющим в саду с задумчивым видом вскоре после отъезда губернатора из Лонгвуда. Передал Наполеону «Словарь Флюгеров» и несколько газет. После того как он спросил меня, где я их достал, он сказал: «Здесь только что был этот мучитель. Передайте ему, что я более никогда не хочу его видеть. Пусть он никогда не появляется около меня, если только не с приказом расправиться со мной; тогда он встретит мою грудь готовой для удара; до того же времени освободите меня от возможности лицезреть его гнусную физиономию; я не могу заставить себя привыкнуть к ней».
19 мая. Наполеон пребывает в очень хорошем настроении. Я сообщил ему, что на остров по пути в Англию прибыл бывший губернатор острова Явы г-н Раффлз со своим персоналом и им очень хотелось бы, чтобы им оказали честь принять их. «Что он за человек, этот губернатор?» Я ответил, что, как меня проинформировал г-н Урмстон, г-н Раффлз — прекрасный человек; он обладает глубокими знаниями и очень способный. «Ну что ж, — заявил Наполеон, — тогда я приму его через два или три часа, когда оденусь. Но этот губернатор, — продолжал Наполеон, — настоящий дурак. На днях он спросил Бертрана, выяснял ли он (Бертран) когда-либо у кого-нибудь из пассажиров, следовавших в Англию, не намерены ли они отправиться во Францию, ибо если Бертран действительно интересовался этим, то он обязан прекратить подобную практику. Бертран ответил, что, конечно, интересовался этим и, более того, даже умолял их сообщить его родственникам, что все члены семьи Бертрана находятся в хорошем состоянии здоровья. «Но, — заявил этот глупец, — вы не должны так поступать». — «Почему, — удивился Бертран, — разве ваше правительство не разрешило мне писать столько писем, сколько я хочу, и разве может любое правительство лишить меня свободы слова?» Бертран, — продолжал Наполеон, — обязан был ответить, что рабам-каторжникам на галерах и узникам, приговорённым к смертной казни, разрешается интересоваться делами своих родственников».
Затем Наполеон заметил, насколько ненужно и обременительно требование того, что его должен сопровождать офицер, если у него появится желание посетить удаленные от моря места. «Нет проблем с тем, — продолжал он, — чтобы держать меня подальше от города и от побережья. Я никогда не выражу желания попытаться приблизиться к тому и к другому. Всё, что необходимо для моей охраны, так это хорошо оберегать побережье этой скалы. Пусть он расставит пикеты вокруг острова вблизи моря таким образом, чтобы они поддерживали между собой постоянную связь. Это он может сделать легко с тем количеством солдат, которые у него есть, и тогда у меня не будет никакой возможности сбежать с острова. Более того, разве он не может выставлять кавалерийские пикеты тогда, когда узнает, что я собираюсь выйти из дома? Разве он не может расставить их на холмах или там, где ему захочется, так чтобы я об этом ничего не знал. Я никогда не покажу вида, что заметил их.
Разве он не может сделать всего этого, вместо того чтобы обязать меня сообщать Попплтону, что я хочу отправиться на прогулку верхом. Не потому, что у меня есть какие-то претензии к Попплтону. Мне нравится хороший солдат любой нации; но я ничего не буду делать такого, что могло бы заставить людей вообразить, что я являюсь пленником — я был насильно доставлен сюда вопреки закону наций и я никогда не буду признавать их право незаконно содержать меня под стражей. Моя просьба к офицеру сопровождать меня была бы молчаливым признанием моего статуса пленника. Я не вынашиваю намерения сбежать с этого острова, хотя и не давал слова чести не пытаться сделать этого.
Разве они не могут ввести дополнительные ограничения, когда на остров прибывают корабли, и прежде всего не позволять любому кораблю покидать остров, пока не будет установлен факт моего физического присутствия на острове, без того чтобы были введены подобные бесполезные ограничения. Для моего здоровья необходимо ежедневно совершать прогулки верхом от семи до восьми лиг, но я не буду делать этого с офицером или со стражником. Я всегда придерживался того мнения, что человек проявляет больше истинного мужества именно тогда, когда он выдерживает все беды и противостоит несчастьям, которые обрушиваются на него, а не тогда, когда он решает покончить с собой. Самоубийство — это поступок проигравшего игрока или разорившегося мота, это признак отсутствия мужества, а не его доказательство. Ваше правительство глубоко заблуждается, если полагает, что, выискивая всевозможные средства, чтобы досадить мне, — как, например, отправив меня на этот остров, лишив всякой связи с самыми близкими и дорогими мне родственниками, изолировав от всего мира, навязав бесполезные и обременительные ограничения, которые с каждым днём становятся все более строгими, назначив в качестве охранников отбросы человечества, — оно, в конце концов, выведет меня из терпения и склонит к самоубийству. Ваши министры ошибаются. Даже если бы я когда-либо задумался о нечто подобном, то сама мысль о том удовлетворении, которое они получат от этого, помешала бы мне пойти на такой шаг.
