Я пошел на компромисс, доев бутерброд, и зашаркал к своему одинокому ложу в миазмах зеленого лука и жалости к себе: можно ли просить большего? Борхес отмечает: «ничто так не утешает, как мысль, будто все наши несчастья добровольны… Поэтому, — толкует он, — всякое неведение — уловка… всякое унижение — раскаяние… всякая смерть — самоубийство»
[131].
Чистил зубы я с особым тщанием — на тот случай, если Иоанне взбредет в голову явиться и пожелать мне спокойной ночи, но ей, разумеется, не взбрело; им никогда не взбредает.
10
Ты победил, Бог страны Галилейской, ты серым окрасил мир;
Напились мы вод Летейских, и смерть нам сготовила пир.
Вопя и брыкаясь, затем скуля и дуясь, вывихнулся я из постели, после чего отправлен был встречать Веймутский пакетбот и отца Тичборна — практика, рекомендованного Джоном Драйденом. Я зову его отцом Тичборном, хоть он и расстрига, из тех же соображений, по которым моя бабушка «кухарку за 50 фунтов», сколь непорочна бы та ни была, вежливо звала бы «миссис». (Учтите, это ₤ 50 в год и полный стол, что означает четыре или пять плотных трапез в день, запиваемых элем и стаутом; деньги с костей и шкварок, взятки от всех торговцев, привилегию кормить полицейских констеблей горячими бутербродами с бараниной; право третирования любого и каждого ниже звания дворецкого или гувернантки; лицензию каждые шесть недель безнадежно напиваться [за исключением, разумеется, методистских домовладений]; по меньшей мере одну судомойку для выполнения всей настоящей работы [кухарки за 50 фунтов никогда сами не чистят картошку] и зачастую до семи дней отгулов в год, если сможет доказать, что хотя бы один родитель у нее при смерти. Ныне, без сомнения, они станут претендовать и на возможность пользования радиоприемником. Знаете, этот народ был счастливее, пока мы не начали его баловать.)
Да, стало быть, вот он я стоял на Причале Алберта, дожидаясь швартовки т/х «Фалез» и отца Тичборна. (Причал Алберта, вообразите только! Вам известно, что как Эдуарда VII, так и Георга VI на самом деле звали Албертами, но Семейство не давало им называться этим именем на троне из почтения к Принцу-Консорту Королевы Виктории, а Тайный Совет тоже не позволял, потому что звучит обыденно? «Алберт» то есть, не «Тайный Совет». Оба, конечно, правы.) («Последнее звучало всех подлее: Творить добро, дурную цель лелея», — поет Алфред Пруфрок, если я ничего не перепутал
[133]. И если б это имело значение.)
М-да, ну вот, стало быть, на Причале Алберта стоял я, втягивая носом морские бризы, пока аромат использованного пива, тошноты и организаторов комплексных экскурсий не предвосхитил явления «Фалеза».
Я засек его сразу — огромного поджарого самца-церковника в шелковой сутане. Дурной глаз пылал на аскетичном лице, странным манером подпорченном мягкими чувственными губами, кои только что извергли рык в адрес таможенника.
— Приветствую, — вымолвил я, протягивая руку. — Моя фамилия Маккабрей.
Он медленно осклабился в ответ, обнажив разносортицу зубов — будь они малость почище, сделали бы честь любому аллигатору.
— Но друзья ваши, я полагаю, зовут вас просто Хамом, — парировал он, сквозя мимо меня туда, где его поджидала компания предерзкого вида малых. Он шепнул им что-то, и все уставились на меня.
— Нет, ну какой наглый, а? — хихикнул один.
Взопрев от стыда, я отправился на поиски истинного о. Тичборна, который, по собственном нахождении, оказался до блеска отмытым мужичком с физиономией в точности как у «фольксвагена». Он сидел на скамье и листал свежий номер «Плэйгёрл» с видом прилежной отстраненности; одет он был при этом в щегольской костюм из темно-зеленого мохера, каковой ни за что бы не мог себе позволить на жалованье воспитателя детского сада. Обменявшись банальными любезностями, мы расположились в моем «мини», где я заметил, что спутник мой едва заметно, однако вполне приятно испускает аромат кекса с анисом; я предположил, что в действительности это сквозь его усердно дышащие поры истекает «пастис». Едва мы тронулись с места, он пронзительно вскрикнул в смятении. Я дал по тормозам.
— Моя срачица! — вякнул он. — Я забыл мою срачицу!
Я встревожился: Иоанна придерживается широких взглядов на такое, а вот Джок — отнюдь: он примется отпускать замечания.
— Вы имеете в виду, — осведомился я, — что не взяли с собой, э-э, ночную вазу?
— Нет нет нет, — раздраженно ответил он. — Это особое покрывало престола вместе с антиминсом для Обедни, которую мы собираемся служить.
Сбитый с толку, я помог ему в поисках, и мы отыскали в таможенном сарае авоську, набитую сложенной тканью.
— Явите ж, — сказал я.
— Ну не здесь же, наверное. Шитье на ней случайному очевидцу может показаться несколько… что ли, удивительным. А вон тот таможенный служка за нами пристально наблюдает.
По пути домой мы задержались в «Каррефур-Селу» освежиться, хоть час был и ранний.
— Это весьма характерный местный трактир, — пояснил я. — Здесь пьют нечто под названием, по-моему, «пастис» и отзываются об этом напитке высоко. Не угодно ли отведать?
— О нем я слышал, — рассудительно отвечал он, — и жажду испробовать.
— Ну, что скажете? — застенчиво поинтересовался я несколько погодя.
— М-м. Вполне аппетитно. Крепче хереса, я предполагаю. Скажите-ка, оно ведь не должно меня опьянить, как вы считаете?
— Я бы решил, что не должно.
— Но что это вы сами пьете, мистер Маккабрей?
— Это называется «виски». Солодовый напиток, возгоняемый в нагорьях Шотландии. Мне представляется, им широко торгуют на Джерси.
Мы уставились друг другу в непроницаемые лица. Он рассмеялся первым — и после никакого смущения между нами уже не возникало. Как говорится, увидишь — узнаешь, что бы это ни значило.
Иоанна прониклась к нему с первого взгляда, что вселяло надежду, ибо Иоанна никогда не ошибается в людях, что со мною опять же случается постоянно. Она хлопотала вокруг, сообщая ему, как он, должно быть, устал с дороги, и что принести ему выпить (ха ха), и тут в дверях замаячил Джок и объявил, что «кушать подано», замогильным голосом слуги, готового в два счета уволиться.
